Автопортрет с догом

— Этот, что ли? — подошел к нему злой спросонку блюститель и отвернул ему кулаком челюсть. — Он как-то широко, по-рачьи, держал свои разлапые руки, видно, без дела они у него не лежали.

Потом подошел еще один, розовый и добрый с виду.

— Вас спрашивают — этот? — повторил негромко розовый и тронул Пудова мизинцем.

— Ну, — угрюмо подтвердил Резван и намахнулся снова.

— Мэ-сэ-э-раа… — протянул презрительно Пудов и уронил голову на грудь.

Розовый снисходительно улыбнулся.

Его бросили в телегу, на старую затоптанную солому, и повезли в город. По дороге принялись бить снова. Били хорошо, чисто, но добрый себе руки все-таки рассадил. Потом устали. Подвязав руку носовым платком, добрый ткнул его еще кулаком в дыхало и сказал:

— За мусоров…

Прошло много лет. Уже давно вышла замуж и уехала от отца Ирка и сгинула где-то в своих казахских степях. Отцу она так и не написала ни разу — стыдилась и избегала его.

Но он об ней не скучал, жил по-прежнему на кладбище, и дел у него хватало. Был он так же строг и так же неукоснителен в своих обязанностях и даже, со старостью, строже.

Своих гостей он принимал степенно, по-хозяйски. Долго заставлял их ждать перед воротами и ни рангам, ни возрасту поблажки не давал. Держал даже, бывало, нового жильца под метелью, под проливным июльским дождем. Как-то не было, он полагал, без этой выдержки строгости и приличной делу торжественности, с какой только и можно было вступить в это новое гражданское состояние.

Он выходил с развалом, с важностью. Придирчиво осматривал машину, венки, родственников. К покойнику он подходил в последнюю очередь и с отеческим мягким упреком глядел на него, как бы желая сказать: «Ну что, брат? Что же это ты припозднился?» — и пропускал процессию на кладбище.

Машина оставалась снаружи. Он подходил к шоферу, и они немного беседовали. Затрагивали все больше болезни, медицину и долголетие, случалось, разговаривались не к месту и о ценах. Но это была не его тема, и он скоро умолкал.

Потом он брел к могиле. Останавливался где-нибудь неподалеку, но близко никогда не подходил. Стоял и с усмешкой смотрел, как спешат, торопятся люди: наспех говорят, заколачивают, опускают. Наспех прощаются, играют музыку, зарывают. Наспех плачут. Потом, так же наспех разрезав и поделив между собою длинные полотенца, быстро уходят поесть и попить. Музыкантов с собой почти никогда не приглашали — им было заплачено вперед.

Музыканты над покойником надсмехались. Они спускали на могилу слюни из своих труб и говорили:

— Пэ-э-думаешь — поминки… Не видали мы твоих столовских поминок… Компот да ватрушка. Белой небось не подадут… Вот когда Иван Осиповича хоронили…

И они всякий раз вспоминали событие десятилетней давности — как хорошо, вкусно хоронили Иван Осипыча. С балыком хоронили. С осетром.

— Эх ты… На сберкнижке-то небось оставил, а они…

И, сделав покойному выговор за прижимистость его родственников, музыканты уходили.

Пудов со вздохом складывал брошенные венки, собирал инструмент, подправлял еле слепленную насыпь. Потом снимал вощеные венки и нес их, надев на лопату, в ограду. Во дворе он их разбирал на цветы и сортировал. Жесть и проволоку он выкидывал, а цветы вез в город и передавал там их нужному человеку. Они снова шли в дело. Он делал это без опаски: знал, что не скоро придут проведать могилку безутешные родственники. Ленты он срезал и коллекционировал. Он развешивал их дома на гвоздях и любил их почитать перед сном. Трогательные фальшивые надписи умягчали его жестокую душу, и лучшие из них он запоминал. Особенно ему нравилась дорогая репсовая лента, сплошь записанная непонятными золотыми словами. Себе он мечтал о такой же.

Да, он был строгий блюститель. Тщательно вымеривал он вырытые могилы своим реечным штангелем и, когда бывало мелко, говорил ко́палям:

— Ты отдай мне положенные один на два на длину мертвяка — и не греши! Лишнего я не требую.

Ко́пали артачились, ругали его, но рыли. Он с удовлетворением отходил.

Он накапывал могил с лета, а зимой продавал их городским по зимней цене. Те скупились, жались и почти всегда рыли сами. За это он им отводил самые плохие, сырые и каменистые места, часто попадалась даже в яме скала. Скалу крошили ломами, били кувалдами, разогревали кострами и отливали водой. Особенно тяжело рыли зимой. Страшные глубинные морозы промораживали землю насквозь и брали ее только калеными клиньями. Приходилось подолгу отогревать мерзлоту углем и опилами, зажигали еще на ночь изношенные автомобильные скаты. Черные траурные клубы дыма сутками стлались по кладбищу, рыли, бывало, по неделе. Но вырывали все-таки тесный щербатый вход, сильно суженный книзу. Случалось, что Пудов этого не досматривал, и тогда втискивали какого-нибудь сердягу боком и боком же, не глядя, засыпали.