Автор Исландии

Мой старый критик воспринял это с легкостью и насмешливо ответил: «Нет, он жив. На третий день он воскреснет, вот увидишь».

И я вспомнил, почему терпеть не мог этого человека. Вечно этот проклятый провинциальный всезнайский тон! Вместо того чтоб войти в Гостиницу, я побрел к берегу и стал смотреть на спокойный затон и фьорд, по которому ходили волны, – и вдруг мне пришла в голову фраза о жизни: жизнь – как фьорд, волнение только там, где глубоко. Некоторые предпочитают мелководье. Предпочитают отражать горы, а не колыхать корабли. Ну и пусть, ради бога. Мимо моих глаз пролетел какой-то морскосольник, и я поблагодарил его за океанскую мудрость, а потом заметил жирного рыже-бурого кота, идущего передо мной по приливной полосе. После подведения итогов жизни у меня было веселое настроение, и я поздоровался с котом, а он ответил, не взглянув на меня: «Не надо сейчас со мной разговаривать. Я так наелся». Я проводил его взглядом – как он, задевая брюхом землю, прыснул в сторону моста, по направлению к своему будущему, а затем я развернулся и снова посмотрел на Главную улицу. Фридтьоув завернул за Гостиницу и пошел вдоль фьорда на работу. Походка манерная, и голова высоко задрана при легком ветерке: те из его волос, что подлиннее, развеваются. Свое пальто он нес, перекинув через руку. Как мог, черт побери, этот долговязый гомосексуалист жить в произведении, которое написал я? Мне удалось написать ветер, который веял в ушах моего врага. Разве это не великое свершение? Да, великое. Я попытался смазать свои раны гордостью. Автор ловит в свои сети больше мух, чем рассчитывает. Я пристальнее посмотрел вслед критику моей жизни и, не думая, подумал: вот уходит блестящий представитель человечества.

Я зашел в Гостиницу, но человека, с которым мне надо было переговорить, в столовой не было видно. Я спросил о нем у администраторов, но в номере его тоже не было. В столовой сидело лишь маленькое семейство над тарелками супа в углу. Сейчас я увидел, что это Кристьяун и Лена с маленькой Ниной. Он сбрил свою длинную бороду, и они выглядели весьма счастливыми. Я подумал: а не подойти ли мне к ним, чтоб убедить их, что они умерли не зря. Что их арест стал для меня глубоким жизненным опытом. Что их исчезновение сделало меня более глубокой личностью, более искусным художником, и на самом деле это благодаря им появилась эта книга, которая могла жить своей собственной жизнью. А они умерли не зря.

Но я одумался и снова направился в редакцию.

Глава 49

Эмиль порекомендовал мне прочитать интервью с Хроульвом, которое напечатали в «Восточнофьордовце» осенью 1945 года по случаю того, что Хельскую долину тогда вновь заселили. Фото шероховатой долины, полной черно-белых камней и низенького серого ивняка, на горах сугробы, и некрашеный каменный дом, а позади него – озеро. Хроульв считал, что теперь, обзаведясь хозяйством, заживет на славу, и заявлял, что на всю жизнь останется в этой долине. А в остальном он говорил только о погоде в этих местах и уверял, что, хотя средняя температура на востоке страны после 1940 года и поднялась на один градус, он не станет благодарить за это войну или британскую армию. Он сообщил, что лето было хорошим и поиски овец в горах прошли удачно. И овцы здесь, в горах, в целом красивее равнинной скотинки: и высоконогие, и крепче сложенные, и хотя в высокогорных долинах вес овечьих туш будет поменьше, чем в других местах, зато мясо вкуснее, поэтому за него и цена должна быть выше. «Но для этих господ мясо – это просто мясо, а килограмм – просто килограмм».

Читать это было, честно говоря, грустно. Наш фермер героически вывел собственную, особую породу овец – это было делом всей его жизни, его шедевром. Но в пору забоя скота плоды этого восхитительного труда каждый раз поглощались все той же общей мясорубкой Общества фермеров, зачастую даже не попадая в первый сорт из-за недостаточной жирности. Он был французский виноградарь, которому велят сливать урожай своего «Сент-Эмильон» вместе с бурдой его дружков-халтурщиков. Весь его труд, все старания по улучшению породы, вся его жизнь и свет – все впустую!

Я на десять минут забылся и разразился филиппикой в адрес начальников от сельского хозяйства, перенесся на пятьдесят лет назад, исполненный праведного гнева и наслаждения от того, как я заправляю своим острым пером, но вот мне понадобилось заправить в пишущую машинку новый лист – и я увидел, что тут все и было именно так, как сказала старуха: все листы давно исписаны.

Филиппику я переделал в короткий некролог под заголовком «Хроульв Аусмюндссон 1900–1956». А потом сидел и долго смотрел на это имя и даты и припоминал мое собственное надгробие:

Эйнар Йоханн Гримссон 1912–2000. Что могли бы вычитать из него? Каким был бы суд истории?