Автор Исландии

Мордочка обретает немного забытой было радости и уносится от меня навстречу девушке, приближающейся по моховине. Эйвис. Одетая в черно-синее полупальто с длинными рукавами, а в руке держит уздечку. Необъезженный подросток с уздечкой. Я сажусь на край вересковой поросли и смотрю, как она приближается; замечаю, что за ней следует конец главы: он быстро надвигается на небо. Кони зашли в угол загородки, и тут она подходит ко мне и останавливается. Конец главы уже прошел, закат погас, перебежал в румянец на щеках девушки, освещение стало ровным, нейтральным. Эйвис подсаживается ко мне, вздыхает. Собачка ложится на кочку рядом и притворяется, что не слушает.

– Здравствуй!

– Здравствуй.

– Вот ты где сидишь!

– Да, я тут, вроде как с лошадьми говорить пытался.

– Да? И что они сказали? Ха-ха.

– Они сказали, что поговорят со мной, когда закончат обедать.

Она улыбается-смеется себе в сапоги, запыхавшаяся и замученная работой в хлеву. Я помню, насколько величественнее становятся лица в сельской местности. Когда до следующей женщины сто километров, красавица становится еще красивее. А лахудра – любимой. После двух недель на строительстве трассы через пустошь Хольтювёрдюхейди наша буфетчица стала крайне миловидной. Спустя месяц она уже снилась парням каждую ночь. В горах наименее уродливая троллиха становится нимфой. А на безлюдье наименее безмозглый шут – королем. На этом поднялся Фридтьоув. Да… Если б он закрепился в Париже, ему не дали бы вести даже колонку с гороскопчиками в «Ле Монд», а здесь, в царстве вечной шизоты, ему позволили писать о литературе.

Эйвис молчит. Кажется, она думает, как ей быть. Или это я о том думаю? У нее красивые прямые зубы. Едва ли от отца, у англичан зубы обычно плохие. Они у нее от меня.

– Да, они тебя хорошо понимают. Просто с ними надо разговаривать, – произносит она и смотрит на лошадей, затем снова на свои сапоги. – Папа иногда овцам стихи рассказывает. Я однажды застала его за этим в овчарне. А нам он никогда стихи не рассказывает.

– Да… А ты лошадь седлать собралась?

– Да. Надо мне съездить на Болото. Или они там мне навстречу выйдут. Гвюдмюнд в гостях. Мы собираемся съездить на Дот и показать его ему. Ты знаешь, где это?

– Дот?

– Да. Там в войну англичане стояли. У них там был такой дозорный пункт.

– Ах, да, точно.

– Мама рассказывала, что она им туда молоко носила, продавала молоко.

– Да? Они… им, наверно, пить хотелось… летом на жаре.

– Мама говорила, они все время мерзли. Осталась фотография, где она – с одним из них. Я ее однажды у бабушки видела.

– Да, да. А когда твоя мама умерла – я забыл?

– Сразу после смерти Аллы, маленькой сестренки. Ей всего-то два месяца было.

– А как… Она болела?

– Нет, просто… – она обрывает фразу, поднимает брови, надувает щеки воздухом, а потом выпускает его.

Мы молчим. Пока она не произносит:

– Гвюдмюнд в Копенгаген ездил.

– Да-да, это… Постой-ка. Кто это у нас?

– Учитель. Он нас зимой учил.

– Ach so. И он… Он хороший учитель?

– Да, он совсем… Очень хороший.

Она произносит это так красиво и странно. Бог знает, что она на самом деле собиралась сказать. Смотрите, какой чудесный вечер я создал! Конец главы исчез на юге, небеса пусты, как чистый лист, а в верхнем правом углу два слога: «эй» и «вис». Два глаза. Которые смотрят в мои. Разглядывают меня. Эй – вис: ей – ввысь.

– Да, – говорит она.

– Да, – говорю я.

Потом она улыбается.

– Сейчас ты хорошо выглядишь.

– Э, да? Ты так считаешь?

– Да. Ты как будто помолодел. Сейчас ты гораздо здоровее, чем когда только появился.

Если после смерти люди краснеют, то именно это я сейчас бы и сделал. И тогда это было бы покраснением бумаги. Я собрался было сказать «ach so», но сейчас это как-то не к месту, слишком уж седовласо звучит.

– Да? Ты… ты тоже сильно выросла, – отвечаю я, и тут мой взгляд падает на ее ляжки, заполняющие вылинявшие нанковые штаны. В них появилось что-то неприличное. Она держит узду двумя пальцами, ближайшие костяшки высовываются из грязного рукава, словно демонстрационный образец того, что таится в глубине. Эти холодные упругие щеки, на которых выгравирован закат, словно вечерние облака на мраморе!

– Да уж, вон как меня разнесло, – говорит она, усмехаясь ямочками на щеках, а потом кличет собаку, которая прилетает сломя голову к самому ее лицу – обрадованная, что в ее жизни вдруг появился какой-то смысл, – и девушка шлепается на спину в вереск и смеется мокрой морде, которая с пыхтением проходится по ее лицу языком: пожалуй, для умершего писателя в таком зрелище слишком много сырости. Я даю бекасу унести мои глаза прочь с этой моховины. Он опускает их на кочку, и оттуда они смотрят на меня – восьмидесятилетнего, шестидесятилетнего, пятидесятилетнего? – на вереске возле девочки-подростка с собакой на животе.

– Ну вот, – говорит она, отталкивает собаку, хватает уздечку и встает. – Пора бы мне поторапливаться.