Аввакум

Преображение! Не преобразит ли Господь гнев государя на государеву милость? Сколько можно держать на человека сердце? Всей распри – напраслина недоброжелателей да бабье шушуканье. Одно смущало святейшего: дьявольским наущением присылал он к царю ярославского дьякона Косьму. Пусть-де великий государь во всех церквах укажет петь молебны о победе над врагами. Косьма ужасался к царю идти, ноги целовал. Пришлось провидцем себя выставить:

– Иди смело, Косьма! Твой приход в Москву подобен приходу Косьмы Минина, а если постраждешь от государева гнева, вот тебе мой венец.

И надел на голову дьякона свою камилавку.

О гордыня! Высоки твои башни, далеко падать на жесткую землю Правды. Молебствовала Москва о победе в тот самый день, 28 июня, когда татары разделывали Семена Петровича Пожарского, как разделывают окорока на погляд дорогим покупателям.

И однако ж Алексей Михайлович не прогневался, прислал тайно в Воскресенский монастырь сокольничего Ярышкина:

– Святейший! Отче! Бегом беги в Москву, ибо татары побили войско Трубецкого и, знать, совсем уж близко.

Остановился Никон на подворье Воскресенского монастыря, на Ильинке. Московское духовенство всполошилось: то ли вперегонки к святейшему мчать, то ли затаиться. Не прибежишь – потеряешь, прибежишь – потеряешь еще скорее. Задача.

И побереглись. Не поехали.

Благословиться пришел один только старец Онисифор.

– Не помнишь меня, святейший?

Никона за единый месяц густо обсыпала седина, даже в брови вплелась… Всматриваясь в лицо инока, щурил глаза и – сдался:

– Не помню.

– Я еще Никодиму Хозъюгскому прислуживал, пустыннику.

Никон сокрушенно покачал головой:

– Прости, отче, и Никодима не помню.

– Ах, Господи! – всплеснул руками, как веточками, Онисифор. – Да ты же не застал Никодима. Преподобный до твоего прихода преставился… А меня ты вспомни! Я тебе пищу носил в пещерку, на речке на Виленьге-то.

– На Виленьге! – изумился Никон и ужаснулся: – Господи! Ведь и Виленьга была. Я про нее, бодрствуя, много лет уж не вспоминал, и во сне не снилась. Онисифор! Золотоголовый монашек! Как же, Господи, позабылось-то?! Все дожди шли, облака-то не то что на деревах, на кустах висели. А ты придешь – вот мне и солнышко.

Обнял старика, позвал в трапезную. Кормил из рук своих, как птицу.

– Из той пещерки молитвы к подножию Господнему долетали. Вот и стал я патриарх. А ныне среди вражды живу. Молитвы мои бьются в тенетах, далеко им до неба. Помолись за меня, Онисифор, на речке нашей жемчужной. Жемчуг-то монахи до сих пор собирают?

– Некому собирать! – Инок, освободясь из рук Никона, выбрался поспешно из-за стола и упал в ноги. – Стар я! Нет мочи в дебрях жить. А монахи из пещерок ушли. Я к тебе два года поспешал. А тебя уж и нету в патриархах.

Никон нахмурился:

– Из Москвы я ушел, не из патриархов. Из патриархов самовольно не уходят, ибо тот грех и отмолить нельзя. Из патриархов – изгоняют… Ну да тебе, старче, про то думать не надо… Посытнее хотел жить, потеплее.

– Посытнее, – признался Онисифор. – Всю жизнь был голоден. От холода кости стреляют. Как стрельнет, так я и закричу. Монахи меня за тот крик хуже собаки били.

– Не о Боге ты думаешь, – сказал Никон. – Себя жалеешь, одного себя любишь. Ну да ладно, коли поеду в Крестный монастырь, так и ты со мной поедешь.

– А помнишь, как старец Боголеп спасал тебя от восставших монахов? В Кожеозерской обители, помнишь? Не простой был человек Боголеп, из князей Львовых. Тебя большие люди всегда любили, а вот простые монахи дубьем готовы были прибить.

– Умерь язык свой, Онисифор! – сказал Никон, уже не зная, как отделаться от глупого старика.

И тут прибежал келарь:

– Господин великий! К тебе пришествовал от царя думный дьяк Алмаз Иванов.

Никон просиял. Потеплел глазами, глядя на свое виленьгское солнышко.

– Останься, старче! Послушай! В великий час послал тебя Господь ко мне. Во свидетельство.

Величие всплывало со дна омута, как всплывают златоглавые святые города из-под спуда заклятых вод. На глазах смиренный Никон обернулся великим господином. Алмаз Иванов, вступив в келью, смутился, ибо понял, что ожидает святейший от государева посла.

– Для чего ты приехал в Москву? – еле слышно вопросил дьяк то, что ему приказали спрашивать.

Никон стал белее старца Онисифора.

– Я приехал по зову великого государя.

Окаменевая, ждал других вопросов, но других вопросов у думного дьяка не было. Хуже пощечины.

Алмаз Иванов отбыл, и три дня покоя.

Самое удивительное, Алексей Михайлович забыл о Никоне без всякого умысла.

Приехали с Украины остроглазые подьячие из Тайного его приказа, привезли вести нежданные. Первое: князь Трубецкой войско свое спас и пушки спас.