Азбука вины

(Борис Штерн. Письмо)

«Писатель виден по тексту. Сразу.

Пусть он будет самым последним из чукчей, пусть правильно или неправильно расставляет слова, пусть его вкус и мера подводят — главное, чтобы текст был живой. С живым человеком всегда можно договориться. А если не договориться, ну, хотя бы по причине крайней отдалённости вкусов и характеров, то — разойтись, продолжая уважать друг друга. Если писатели подерутся, в этом тоже своя прелесть. Вот, скажем, Толстой и Тургенев. Жаль, что дело между ними всё-таки не дошло до дуэли; единственный, кажется, в мировой истории был бы пример, как стрелялись два больших писателя. Пришлось бы потомкам по-настоящему разбираться! А то Пушкин и Дантес, Лермонтов и Мартынов. Тут и разбираться не надо, кто прав, кто виноват. Конечно, Пушкин с Лермонтовым правы. Потому что они были писателями, а Дантес и Мартынов — только членами СП. Так вот».

Е

ЕФРЕМОВ

В знаменитую Очёрскую палеонтологическую экспедицию я попал в 1957 году (опять в прошлом веке) по приглашению Ивана Антоновича Ефремова — учёного и писателя. «Мы выезжаем в поле 20 мая, — писал мне Анатолий Константинович Рождественский, занимавшийся делами экспедиции, — но поскольку ты будешь сдавать экзамены (в школе), то приедешь на место основной работы уже после экзаменов. Выедешь по следующему адресу: Пермская область, станция Верещагино. От Верещагино сядешь в автобус или автомашину (попутку) и проедешь до города Очёр. Из Очёра пройдёшь пешком 8 км до села Семёново и ещё дальше по этой же дороге до животноводческой фермы колхоза. В Семёнове или на ферме спросишь, где работает экспедиция, и найдёшь нас неподалеку от фермы, выше по ручью. Мы прибудем на указанное место только в середине июня, поэтому из какого-то пункта я пошлю тебе телеграмму о твоём выезде, чтобы ты не приехал на пустое место раньше нас. Терпеливо жди».

Я терпеливо ждал.

И выехал сразу по телеграмме.

И весь указанный путь проделал самостоятельно, появившись перед Чудиновым уже прямо на раскопках. Вороша рукой свои светлые волосы, Петр Константинович удивленно сказал: «Я думал, ты пришлёшь нам телеграмму из Верещагино». Я посмотрел на него непонимающе: «Вы же писали, что я должен добраться сам». Это ему понравилось.

Иван Антонович болел, к сожалению, приехать в Очёр в тот год не смог, но его присутствие чувствовалось. Каждую неделю почта приносила письма и бандероли. Елена Дометьевна Конжукова, жена Ефремова и сама палеонтолог, была чрезвычайно щедра и книги, присланные ей, тут же попадали в наши руки: томик только что переизданного наконец Александра Грина, роман Чэда Оливера «Ветры времени», повести Хайнлайна и Гамильтона, «Кибернетика и общество» Норберта Винера, Джеймс Конрад — «Зеркало морей». Эти книги в немалой степени отражали вкус Ивана Антоновича.

Я был счастлив. Дни мои были заполнены работой.

Два мощных бульдозера снимали тонкий пласт породы.

В паре с кем-то я шёл за ревущим трясущимся чудовищем, и как только в серой породе выявлялось оранжевое пятно, отмечавшее возможную окаменелость, бульдозер останавливали. Вся научная группа (П.К. Чудинов, Е.Д. Конжукова, А.К. Рождественский, Николай Иорданский и будущий академик Леонид Петрович Татаринов) сбегалась к находке. Определялась степень повреждения костей, в отвалах разыскивался каждый фрагмент. Находка окапывалась, обшивалась досками, получившийся прочный ящик переворачивался, заливался гипсом. Все эти монолиты мы отправляли в Москву. Кстати, именно на тех раскопках найдены были останки позднепермского дейноцефала («страшноголового»), позже названного в честь Ефремова — «Ивантозавтром меченосным» (Ivantosaurus ensifer).

Самого Ефремова я увидел уже в Москве — широкоплечий, грузный, чуть картавящий. В руках клетчатый платок — жарко. Поглядывает с некоторым удивлением. В виде поощрения я живу прямо в Палеонтологическом музее. Под гигантским скелетом диплодока брошен спальный мешок, сумеречно темнеют парейазавры, за стеклянной витриной — отполированный временем череп доисторического бизона с круглым (пулевым якобы) отверстием.

«Кто на него охотился? — улыбается. — А ты перечитай «Звездные корабли».

«Почему начал писать фантастику? — он задумывается. — Видимо не устраивала система доказательств, которой оперируют учёные». Тут же объяснил: у любого учёного, плох он или хорош, накапливаются со временем какие-то собственные замыслы и наблюдения. Практического применения они почти не находят, вот и получается: с одной стороны, всяческие, иногда очень остроумные гипотезы, с другой — невозможность поддержать эти гипотезы строго научными доказательствами».

Иван Антонович разворачивал клетчатый носовой платок.

«Тогда я начал писать фантастические рассказы. Они понравились читателям».