Бабье лето

В его пейзаже таится какая-то ультрасовременная, неизъяснимая прелесть; вместе с тем, этот гигантский памятник людской суматохи и усталости, надежды и покорности, бушующих страстей и одиночества чем-то пугает. Глядеть вниз на людей, на их города не стоит, уж лучше глядеть с земли на звезды — это придает нам больше уверенности в себе.

Приветствую тебя, Нью-Йорк, трагический муравейник, шахматная доска с никогда не заканчивающейся партией! Там, внизу, с трудом продвигаются вперед пешки. В засаде притаился слон. И ждет своей минуты коренастая, терпеливая ладья!

Возможно, у этого города есть и другие оттенки, но у меня в памяти остался цвет старого мха и растрескавшейся рыжей коры, серые арки мостов, черные трубы кораблей, дым желтый и седой...

У одного из телескопов стояла пожилая супружеская пара. Жена — увядающая красавица с кожей оливкового тона. Муж намного старше ее, с бледным некрасивым лицом, полускрытым большой бесформенной шляпой. Он каждую минуту отрывался от телескопа и, оборачиваясь к оливковой супруге, восторженно восклицал:

— Вот это где, Сьюзанн!

— Ах, оставь, карапузик, — отвечала оливковая красавица, — ее нельзя разглядеть!

— Клянусь, Сьюзанн, я вижу ту скамейку, — настаивал старик. — На ней ты обычно сидела и читала книгу. Потому-то я тебя и приметил!

— К сожалению, — ответила сна без тени иронии.

Потом деловито добавила, что этот доллар за вход они вполне могли бы сэкономить, что не к чему предпринимать головоломные экскурсии да еще платить за них, и что ту скамейку все равно не видно, пусть Герберт будет любезен не выдумывать. Если бы он не был фантазером, возможно, все вышло бы иначе.

— Ведь мы родились в Нью-Йорке, — сказал старик с пергаментным лицом. — А здесь еще никогда не были!

— Мне здесь неинтересно, — заявила она враждебно, — ничто не интересно, понимаешь? Разве что прыгнуть!

— Полно, Сьюзанн, — испугался муж. — Что ты опять выдумываешь?!

Оливковая красавица упрямо молчала.

Тут достойный супруг заметил мальчугана лет десяти и ласково обратился к нему:

— Красиво, паренек, а?

— Что привязываешься, старая развалина, — огрызнулся этот миловидный мальчик и сплюнул вниз, на город.

Человек, который доволен

На Бродвее слишком много света, и нищих туда допускают неохотно.

Бродвей — я разумею под этим отрезок между 41-й и 58-й стрит — это проспект красавиц, саксофонов и ослепительного сияния. Это шумная, торопливая, похотливая артерия города. В воздухе носится аромат пудры и алкоголя.

Попрошайничать между 41-й и 58-й стрит — привилегия немногих. Человек, который протягивает руку среди этого светового неистовства, должен иметь особый вид. Он не может быть тонущим, взывающим о помощи. В этом случае никто ему руки не протянет. Он еще должен держаться на поверхности; он может быть даже элегантен — это роли не играет. Напротив, это преимущество.

Он не смеет выглядеть очень несчастным, — если человек не может позаботиться о себе сам, к чему тогда переходить дорогу людям, которые шагают по жизни, как по Бродвею? Если же этот человек еще способен на что-то и брюки у него выутюжены, то к нему будут благосклонны. Такой еще поднимется. Через лежачего же перешагнут. Кто лежит и над ним уже сосчитали до десяти, тот живой труп.

Если хочешь нищенствовать, вычисти ботинки до блеска и веди себя в соответствии с требованиями Бродвея.

Здесь выстаивает один такой; костюм из серого английского сукна, во рту сигара, котелок на макушке, на груди белый плакат:

Его никто не спрашивает, когда он играл на бирже, вероятно, это было очень давно. А быть может, и вовсе не было.

Он производит впечатление главным образом на людей, которые процветают. Стараясь сделать это незаметно, они суют ему в руку милостыню, эту малую жертву на алтарь легкомысленного бога американского Просперити, который может столкнуть человека в пропасть и снова вознести до небес.

Мужчина принимает деньги с выражением некоторого презрения, слегка приподнимает свой котелок и говорит:

— Благодарю. Сегодня — вы мне, завтра — я вам.

Его спрашивают:

— Джо, старина, когда вам снова улыбнется счастье?

И стоит старина Джо на углу среди волн похоти, в парфюмерном водовороте Бродвея, снисходительный, с седой, как старый снег, головой, даже несколько злорадный. Ему приятно, что подающие исчезают, чтобы уже больше никогда не появиться, а он все еще здесь. У него есть конкурент, и конкурент солидный. Бывший герой Корреджидора[10], высокий слепец с огромной немецкой овчаркой. У слепца красивое мужественное лицо. На нем хороший готовый костюм с претензией на элегантность, воротнички всегда белоснежны, и кажется, что галстуки пестрых американских расцветок он меняет ежедневно.

Слепой возбуждает участие своей военной выправкой, черными очками и даже безукоризненным белым воротничком.

И равнодушные бродвейские прохожие удовлетворенно говорят:

— Смотрите, каким Антони опять франтом!