Бабушка

— В книге Библии про все-все наперед написано, — говорила бабушка мне, шестилетнему, протирая извлеченные из чулана иконы после папы-маминого отъезда. — А написано там, Сашуля, что будет дальше с людьми. И люди постепенно только понимают, верить начинают, когда все это наяву сбывается. Вот как так, а? Небо затянуто будет паутиной! А? Это в Библии написано. А ведь это о проводах сказано-то, вот оно что на самом деле! Сейчас ведь как вверх на небо посмотришь, так и видишь провода от столбов. И еще написано такое в книге Библии: один человек скажет, а другие его за тридевять земель слышать будут. Это ведь, Саша, про радево сказано, про телефоны, про телевизоры. Видишь, как все сбывается.

— А мы в школе будем проходить эту книгу Библию? — спрашивал я.

— Нет, не будете. Мы раньше в гимназии женской проходили, а вам это ни к чему.

— Почему ни к чему, если там все правильно написано?

— Почему, почему… Начальство так решило, что ни к чему. Это, Саша, не твоего и не моего ума дело, — строго говорила бабушка.

Но добавляла, что придет время, и все старое назад вернется, и книга Библия — тоже.

А тогда я привыкал постепенно, что самое интересное и главное — это не моего ума дело. И привык потихоньку. И мне расхотелось читать книгу Библию, раз это не моего ума дело. А ждать, когда вернется к нам книга Библия мне было скучно, и я читал то, что разрешало начальство.

Конечно, бабушка не больно-то распространялась в разговорах со знакомыми или соседями про свои отчеты в отдел НКВД на меланжевой фабрике. А то еще, чего доброго, ее обходить начнут, сторониться.

И свое собакинское происхождение бабушка таила даже от церковных кумушек, с которыми по субботам, до и после всенощной, обсуждала всю-всю ихнюю, да и свою родословную. Скрывать купеческое звание деда, гильдейного Димитрия свет Собакина, было нетрудно: самые старые бабки либо сидели дома и там молитвы шептали, либо перемерли. А те старухи, что помоложе, династию Собакиных если и помнили, то смутно, по каким-то детским своим сполохам воспоминаний.

Но однажды темным осенним вечером семидесятого, идя домой из детского сада, мы с бабушкой зашли в старинное здание музея, где работала бабушкина знакомая, маленькая, сухонькая старушка с буклями седых волос, которую бабушка называла странным именем — Эстер. В имени этом мне, маленькому, чуялась опасность какая-то… Они с бабушкой разговаривали о чем-то своем, а я разглядывал чучела волка, рыси и медведя, огромного орла, сову и ястреба, а потом вдруг поднял глаза и увидел дореволюционное фото нашего городка. И там, на большом фото, на фасаде одного из магазинов, прочел на вывеске: «Собакинъ». «Бабушка, смотри, Собакин! Это что же, наш был магазин?» — стал я прямо в музее допытываться у бабушки, от которой часто слышал фамилию ее мамы — Собакина.

Бабушка сразу смутилась и стала какой-то беспомощной под удивленным, ставшим каким-то пристальным, взглядом ее безобидной на вид знакомой. Отсморкавшись, бабушка лепетала: нет-нет, это совсем другие Собакины, мало ли на свете Собакиных-то, Сашик…

Только лет через пять, будучи классе в пятом или шестом, копаясь в сундуке, что в чулане притулился, я обрел стопку непогашенных разноцветных векселей на гербовой бумаге с разводами, были векселя эти выписаны помещиками егорьевскими в качестве долговых обязательств перед купцом второй гильдии Иваном, кажется, Дмитриевичем Собакиным. Иван Дмитриевич, стало быть, это отец Дмитрия Ивановича, «тяти» моей прабабушки Марии Дмитриевны Собакиной.

Уф-ф!

Вот так оно все окончательно и разъяснилось.

7

Зачем прабабушка и бабушка хранили в чулане эти векселя, непреложно изобличающие их купеческое происхождение — непонятно. Для порядка, наверно.

Да и трудно все-таки людям расстаться с затаенной мечтой о возвращении былого богатства. А вдруг? Все на свете бывает. Документ — он и есть документ, хоть через сто лет.

Последние золотые пятерки, по воспоминаниям бабушки, были отданы в качестве подношения искусному хирургу, который оперировал в захолустной — даже по егорьевским меркам — Фаустовской больнице Марию Дмитриевну Рязанову, урожденную Собакину. Перед войной это было, егорьевский «торгсин» как раз прикрыли, и две последние пятерочки так и не были обменяны на астраханскую сельдь «залом».

И случилось о ту пору несчастье: пыхнул в доме керогаз, обдало Марье Дмитриевне лицо огненной волной, да с керосиновыми брызгами, хорошо, глаза успела зажмурить. Мучилась сильно. Лучший ожоговый хирург — про то все в округе знали — работал в Фаустове, туда и повезли на лошади бабушкину маму. «Ори что есть мочи, тебе легче, дуреха, будет!» — приказывал врач легендарный прабабушке моей Марье Дмитриевне, лежащей на операционном столе.

И так чисто убрал все ожоги, что будто бы и не было их никогда.