Багратион

Цесаревич быстро прошелся по шатру. Он предчувствовал нападение и готовился к отпору.

- И во-вторых и в-третьих... Глуп гренадер твой, как баран! Как баранов стадо! Голос возвысил! Кто?

- Пусть так! Велик грех - да и причина не мала. Ваше высочество весьма не без вины. Принц Карл - кукла бездушная, с него взятки гладки. Расстрелять солдата - что воды глотнуть. А мы-то что ж? Мы не страшимся смерти на поле битвы, - бесстрашия вашего я давний свидетель, - а слово за справедливость и человечество сказать опасаемся. Почему? Да еще и вина на нас...

Константин Павлович быстро провел рукой по своим высоким залысинам, опушенным рыжей шерстью.

- Чего же ты хочешь от меня, князь?

- Вы - корпусный командир и русский великий князь... Спасите солдата...

Цесаревич сложил из пальцев фигу, чмокнул ее и спросил:

- А этого не надобно тебе? На фонарях качаться не желаю. И якобинству не потворщик. Сгрудили дело, чтобы меня запутать! Речи я говорил, согласен, дурью обнесло меня, сбрендил. Да я и отвечу. А какой ответ с великого князя российского? Иначе - с солдатом. Портит солдата война. За дисциплину я с живого шкуру спущу. Мой долг - наказывать; милость - государю принадлежит. А в драке моей с Барклаем безделка эта камнем на мне повиснуть может. Раскинь мыслью, князь, и увидишь, что, по всему, следует мне в стороне остаться.

Багратион взглянул на Куруту. Старушечье лицо Куруты морщилось, словно от боли. Он укоризненно покачивал курчавой головой.

- По мнению вашему, справедливо ли его высочество рассудил? - спросил князь Петр.

- Н-нет! - отвечал Курута с печальным отвращением в голосе.

- Ах ты грек! - закричал цесаревич. - Так возьми же, пожалуй, розог пучок, да и высеки меня!

И он принялся тормошить старика, заглядывая в его грустные черные глаза. Но Курута продолжал крутить головой. Тогда цесаревич быстро поцеловал его в руку.

- Ну посоветуй же, грек!

- Васе висоцество виноваты, и солдата спасти надо. Один целовек мозет сделать это.

- Кто?

- Ермолов. Коли захоцет - и коза сыта, и капуста цела будет!..

По обыкновению, за сутки накопилось множество предметов, о которых Ермолову надо было доложить главнокомандующему. Хотя большинство этих предметов и относилось к разряду так называемых "дел текущих", но среди них были вопросы и очень важные, и очень запутанные. Как всегда, министр и начальник штаба работали дружно и легко. Резолюции писал Ермолов - быстро, четко, красиво, прямо набело и без всяких помарок. Барклай подписывал. Ночь была в половине, когда покончили с планом отправки раненых. Решили из Первой армии отправлять их в Волоколамск и Тверь, а из Второй - в Мещовск, Мосальск, Калугу и Рязань. Оставалось еще четыре вопроса. Ермолов положил перед Барклаем рапорт Толя, в котором полковник, не признавая себя способным к отправлению генерал-квартирмейстерской должности, просил об увольнении от нее и назначении к строевому месту.

- Гордость паче унижения оказывает господин Толь, - усмехнулся Алексей Петрович, - пишет: "неспособен", а читать надобно: "хоть на кознях и осекся, а весьма способен быть могу..."

- И есть весьма способен, - сказал Барклай. - Ошибка его у Федоровки не от невежества была, а вовсе от других, худших гораздо, причин. Не говорите мне о них, - я их знаю и Толю простил. Но к должности своей он очень пригоден, и замены не вижу. Скоро реприманд Багратионов забудется, тогда для пользы общей расцветет Толь. Отказать ему в просьбе его, как не дельной!

Ермолов положил другой рапорт - от Платова. Атаман объяснял неприятное происшествие под Семлевом, когда французы с неожиданной легкостью опрокинули его арьергард и теснили почти до лагеря Первой армии, отчего армия не имела дневки и вынуждена была без передыха отступать дальше. Объяснял он это хоть и многословно, но ужасно темно.

- А дело просто, - сказал Барклай. - Потому навел атаман французов на Семлево, что действовал одними казаками, хотя была у него и пехота. Да и казаков в дело пустил всего двести человек. Места лесистые у Семлева, стрелкам французским легко было разогнать казаков. И худо очень, что произошла неосмотрительность такая оттого, что пьян был атаман. А всего хуже - пьянства его причины, о коих столь громко кричит он.

- Ретирадой в отчаяние приведен атаман, - заметил Ермолов, - и графства обещанного лишается. Вот причины его.

- Знаю. Но арьергарда начальник он. Не может спокойствие армий уверенным быть, когда от отчаянной рюмки зависит. А если все войско донское, за атаманом следуя, пьяное заснет? По совести решаю: выслать атамана Платова из армии прочь, а генералу Коновницыну арьергард поручить.