Багровая заря

— Юля, я не это хотела сказать. Я хотела сказать вот что… Я понимаю, ты видишь в этом какую-то романтику. А никакой романтики нет, есть только кровь, смерть, убийство! Со стороны может показаться, что я делаю какое-то благородное дело… Так вот, даже такое дело — плохое оправдание для убийства. По сути, я делаю то же самое, что и все эти чудовища, только моей пищей становятся плохие люди — плохие в большей или меньшей степени. У убийства нет оправдания, даже какие-нибудь там благие цели. Всё это чушь! Я не могу не убивать, потому что каждый день хочу есть. Я только стараюсь убивать с маломальской пользой для общества… Если это можно назвать пользой.

Она придвинулась ко мне и обняла за плечи.

— А чем же, как не пользой, можно это назвать? Ты избавляешь общество от подонков. Многие из них смогут уйти от людского правосудия, но от твоего правосудия никому не уйти. Ты беспощадна и справедлива. Ты всё видишь. Ты всё знаешь. Ты не ошибаешься. Ты делаешь это не за деньги, в конце концов! Тебя нельзя купить, потому что деньги не имеют для тебя такой ценности, как для людей.

Она говорила ещё долго, очень восторженно и убеждённо. Я не мешала ей говорить. Я только смотрела на её бледные щёки и с печалью думала о том, что их больше никогда не окрасит румянец. Вдруг моё сердце стукнуло и болезненно сжалось. Я перебила её восторженный монолог на полуслове вопросом:

— Юля, это она с тобой сделала это?

Она не сразу поняла. Я повторила вопрос:

— Кто тебя сделал такой? Эйне?

Она покачала головой, гладя меня по плечам.

— Нет, Аврора. Я удостоилась чести кровно породниться с Оскаром. А Эйне… Она мне сказала, что я тебе стала не нужна, что я наскучила тебе, но я ей, конечно, не поверила. Одно время я даже думала, что она с тобой… — её голос дрогнул, — что она с тобой что-то сделала. Она в последнее время стала такой невыносимой! Такая зануда! Сплошной депрессняк. Потому я и попросила, чтобы меня перевели в ученицы к тебе.

Я спросила:

— А если я буду занудой, ты меня тоже бросишь?

Она засмеялась.

— Нет, ты не будешь занудой… Ты не такая. За это я тебя и люблю.

4.19. Ангелы тоже плачут

Я сидела в городе Ярославле на крыше дома, что стоял напротив Гришиного. Кончилось застолье с родными, подарки были открыты, но чего-то не хватало. Гриша вздыхал и поглядывал в окно. Он ждал, и я знала, что он ждал меня. Он думал, что я его обманула.

Но я не собиралась его обманывать. Я просто ждала ночи.

Ночь настала, отец уложил Гришу спать, выключил свет и ушёл. Гриша полежал немного, а потом побежал к окну и стал его открывать. Открыв его настежь, он окинул взглядом улицу и небо. У меня засосало под ложечкой, но я ещё выжидала. Грустно вздохнув, он вернулся на кровать и сел, обхватив руками колени.

Под окном Гришиной комнаты рос тополь, и одна его ветка протягивалась почти к самому окну. Я слетела с крыши и опустилась на неё. Через секунду Гриша подбежал к окну. Его глазёнки сияли.

— Ты прилетела! А я ждал, ждал… Думал, ты не прилетишь!

Я вскочила на подоконник и спустилась в комнату.

— Ш-ш, — сказала я, приложив палец к губам. — Папу разбудишь.

Его тонкие мальчишечьи руки обвились вокруг моей шеи, и у меня стало щекотно на сердце. Прижимая его к себе, я стояла у открытого окна, и мы смотрели друг другу в глаза.

— Ну, как ты, малыш? У тебя всё хорошо?

— Да, — сказал он. — Мы с папой живём хорошо. Я закончил на все пятёрки, только по русскому у меня четвёрка. Я ездил к бабушке в деревню. Мне удалили миндалины, но это ещё в марте. Было страшно, но я не боялся!

Он выпаливал все свои новости, а я слушала, чувствуя, как в груди что-то тепло сжимается. Вдруг он спросил:

— Ты ведь везде летаешь?

— Да, — ответила я. — Я по всему миру летаю. А что?

Гриша помолчал, потупив взгляд, а потом спросил:

— Ты не видела маму?

Моё сердце заколотилось, если можно назвать этим словом частоту пульса, равную пяти ударам в минуту. Но в норме оно билось один раз в минуту, а сейчас стало биться в пять раз чаще, и это было очень ощутимое ускорение.

Месяц назад мать Гриши умерла в психиатрической больнице.

— Гришенька, — сказала я. — Я должна сказать тебе правду. Твоей мамы уже нет на этой земле.

Он не заплакал, только шмыгнул носом и сказал:

— Она на небе, да?

— Да, — сказала я.

— И ей там хорошо? — расспрашивал он.

Что я могла ему сказать?!

— Да, Гриша. Она в раю. Но она помнит и любит тебя. И она видит тебя.

— И значит, она знает, что я закончил только с одной четвёркой?

— Разумеется. Она просила меня передать тебе, что она поздравляет тебя с днём рождения и желает тебе всего самого, самого хорошего, что только есть на свете.

— А когда ты будешь там, ты можешь ей передать, что я… — Гриша опять шмыгнул носом, — что я на неё не сержусь?

— Обязательно передам.

От кома в горле мой голос прозвучал глухо. Я ещё полминуты не могла говорить, уткнувшись лицом в Гришино узкое плечико и гладя его вихры.

— Разве ангелы плачут?

— Иногда.

Я улыбнулась и смахнула слезу. Он вдруг вспомнил о гостеприимстве.

— Хочешь торт? Там ещё остался кусок.

— Нет, Гришенька, спасибо. Я не ем то, что едят люди.

— А что ты ешь?

Я выкрутилась: