Баязет

— Как тут жили. И как ныне живут.

— А какой вы покажете эту жизнь?

— Жизнь везде на земле растёт, как дерево, и зависит от свойств земли, в которую вросли её корни.

Ибн Батута, задумавшись, молча постоял рядом с молодым учёным, вдруг поднял голову, улыбнулся и, щуря усталые глаза, наглядевшиеся на диковины в невиданных странах, спросил:

— От свойств земли? Но что же тогда воля аллаха?

Ещё постоял с той же улыбкой и, не ожидая ответа, ушёл, очень широко шагая, во двор, где среди придворных, любуясь фонтаном, восседал султан Абу Инан.

Ибн Халдун не запомнил других встреч с великим землепроходцем, но ту долго обдумывал: тогда он понял, что его взгляды несовместимы с толкованиями догматиков. Тогда он решал раз на всю жизнь — отмахнуться ли от опасных взглядов, пренебречь ли опасностями независимого пути?

Он устоял, не отрёкся от своих взглядов. И вот сейчас, когда уже всё свершено в жизни и уже ничего нельзя в ней изменить, опять, как прежде Ибн Батута, толкнул его на раздумья Павел Орозий, живший более чем за тысячу лет до того.

А если взглянуть на жизнь иным взглядом?

Палец его ещё оставался зажатым между страницами книги, когда писец, видя задумчивость Ибн Халдуна, напомнил:

— О наставник! Там они просят рассудить их!

Ибн Халдун очнулся и, оправляя свою широкую магрибскую одежду, которую неизменно носил в любой стране, куда его заносила жизнь, вышел на каменное крыльцо.

Он остановился, глядя во двор с высоты трёх ступенек.

— Откройте им!

Во двор ввалилась толпа, странная своим многообразием: в ней теснили друг друга люди самых непохожих обликов, облачённые в одежды разных народов. Пёстрый, разноязыкий базар Дамаска сплотил их крепко.

Остро запахло луком, чесноком, пряными травами.

Впереди, поддерживая под локти, вели старика перса в порванном камзоле, в порыжелой круглой шапке, сдвинувшейся на ухо.

Перс, как скипетр, держал перед собой палочку, и в глазах его видно было только любопытство. Он, казалось, нетерпеливо ждал продолжения зрелища.

А рядом не без усилий вели упиравшуюся и взвизгивавшую девицу, за которой следом увязались её подружки с беззастенчиво открытыми лицами.

Подружки жались к людям и повизгивали, будто их щекотали или пощипывали, хотя люди, стыдясь, отталкивали их от себя, а перед лицом Ибн Халдуна столь поспешно отстранились, что девицам пришлось обособиться.

Ибн Халдун слушал словоохотливых свидетелей, разглядывая неряшливых девиц.

Перс тоже внимательно слушал, удивлённо приоткрыв рот, и его брови поднялись дугами над прищуренными глазами, словно он только сейчас узнал обо всём, что с ним приключилось.

— Как ты посмела так обойтись со старцем? — с высоты своего порога строго спросил Ибн Халдун у притихшей проказницы.

— Какой там старец? Это упрямый козел.

— Козел? — переспросил Ибн Халдун, а перс второпях вынул из-за пазухи ярко начищенную щербатую медяшку, заменявшую ему зеркальце, для чего он до блеска начищал её с тылу, и украдкой пристально взглянул на своё лицо.

Оно, погрузившись в этот медный омут, показалось ему тёмным. Он ловко выпрямил ус, сникший над губой.

— Ещё бы! — откликнулась она.

— В чём его упрямство? — допрашивал её Ибн Халдун.

— Коль зашёл в наши места, зачем ему идти мимо, разве я хуже других?

— Но он тебя не хотел!

— Потому что не разглядел.

— У него глаз разве нет?

— Женщину не глазами познают!

— А ты проворна! — проворчал сквозь бороду Ибн Халдун.

— Мы все такие. Иначе нам нельзя.

— Но как ты посмела… Старших чтить надо!

Он спрашивал опять, нарочито строго, готовясь проявить милосердие к старцу, и эта строгость не сулила ей ничего доброго, но она не успела ответить: по ту сторону ворот затопотало множество копыт, в ворота заколотили рукоятками плёток, загорланили грубые, осипшие голоса, и через этот гомон слышалось:

— Скорей, скорей к самому визирю!

Едва успев расступиться, толпа пропустила ватагу всадников, пропылённых, забрызганных грязью, видно, с дальних дорог, с горячей скачки.

Сползая с седел у самого порога, у ног Ибн Халдуна, они бережно сняли двоих связанных, ещё живых воинов, и понесли их, и положили на порог перед историком.

Оба пленника тяжело, порывисто дышали, словно их не везли, а гнали бегом по всей дороге. Грязь налипла на их лица. Халаты потемнели от конского ли, от своего ли пота.

— Что там? — спросил Ибн Халдун.

— Взяли этих, господин милостивый хозяин. Они вперёд выехали от татар!

Воин пнул в бок одного из лежавших, и, как тому ни было муторно, он очнулся.

— Где ваш хан?

Переводчик, не смея со своей стороны пнуть того же пленника в тот же бок, спросил, пытаясь повторить и голос и лицо Ибн Халдуна:

— Где твой хан?

На измазанном лице упрямо сжались губы, и голова отвернулась от переводчика.

Тогда воин, привёзший его, пнул его в макушку, пнул в ухо, потекла из уха странно тёмная, синеватая кровь.

— Где твой хан? — снова спросил Ибн Халдун.

Другой пленник, скосив глаза так, что в узких разрезах блеснули белки, сжатые синевато-чёрными ресницами, подавляя прерывистое дыхание, сказал:

— Он глухой.

— Глухих в дозор не шлют! — возразил историк.

— Верно, — поддержал воин, — он прикинулся.