Байки деда Игната

Малосведущим казакам-оружейникам, проведшим почти всю войну в своих мастерских, как на забытой степной кошаре, Омелько рассказал, как мог, о разных партиях, тех, кто против власти. У них, надо полагать, была общая цель — все ниспровергнуть и «зробыть» новую жизнь, справедливую и прекрасную…

Тогда дед Игнат в первый раз услышал про Ленина. Верховодит, мол, у большевиков такой головастый и дюже хитроумный атаман-председатель. Заслали его в Россию германцы, чтобы войну кончать в их пользу. И он вовсе не Ленин, а Ульянин, «а, може, еще хто…»

— Про Троцкого мы узнали в Гражданскую войну, — вспоминал дед Игнат. — Остальных не было. Ну, потом явился Калинин, сказали, что — староста. А Сталин вып лыл на нашу голову совсем недавно, перед колхозами…

Рассказывал тот Омелько и о том, что большевики с их, значит, Лениным-Ульяниным, стоят за то, чтобы с германцем замириться, заводы и фабрики раздать рабочим, а землю — крестьянам. На счет замирения казаки были согласны — хотя и не нашего оно ума дело, но Дарданеллы нам, может, и вправду не нужны, живут там те турки и пусть себе живут. Видно, так уж заповедано, что все теплые места заселены не православными. Может, в том есть какой-то смысл: «неверы» сидят ближе к «пеклу» (аду)…

Что касается заводов и фабрик, то тут — «сумнительно»: как рабочие сами, без грамотного начальства управляться будут с ними, теми заводами? Ну, да это тоже не нашего ума дело — хай управляются, раз им того хочется. А вот на счет земельки — то «це не про нас», у нас, казаков, земли достаточно… А городовикам (т. е., иногородним) она не нужна, так как они не знают, что с нею делать. Ну, а тем из них, кто умеет хозяйствовать, можно и нарезать земельки от панских угодий. Зачем тому же генералу тысяча десятин? Хоть он и генерал… К тому же, слушок идет, что генералов и другое панство поразжалуют и упразднят, или они сами разбегутся, как те же жандармы и городовые. Ох, что же оно будет?… А может, перемелется и само собой утрясется?

К концу пути Омелько выбегал на каждой остановке и везде у него находились свояки или другие какие родичи. Он их изпод земли доставал, расспрашивал, приводил к вагонам. И те «свояки» приносили «крученые» новости, путанные известия о том, что делается на белом свете. В тяжких раздумьях ехали казаки-оружейники на родную «батькивщину», и даже всезнающий веселый Омелько с его шутками-прибаутками не мог развеять те думы и сомнения, что роились в чубатых казачьих головах…

В Катеринодаре их ждали хлопоты по сдаче в цейх-гаузы казенного добра, на что ушло недели две. Омелько тоже крутился вместе со всеми, помогая размонтировать и перегружать станки и, понятное дело, приводил к эшелону «свояков». Деду особенно запомнился один — чернявый, юркий хорунжий Васько Рябоконь, казак с хутора Лебяжьего, что под Гривенской, почти земляк-станичник. В молодых годах он служил в войсковом хоре, потом успел побывать на Турецком фронте, выслужил офицерские погоны, и вот вернулся в Катеринодар. От него казаки узнали о местных новостях, немного их успокоивших.

У того хорунжего был наборный серебряный пояс, а вот застежка у него заедала, и две бляшки-горошины утеряны. Дед Игнат починил ему застежку, из кусков хранившейся у него черкесской уздечки перенес недостающие украшения на ремень, а заодно приладил к ним три хвостика с такими же «под масть» концами. Получилось что надо. Обновил серебро раствором, и вручил сверкающий поясок хозяину — носи, земляк, радуйся! Тот действительно обрадовался, обещал магарыч, да как-то не пришлось, так как вскоре казаков, справивших все обязательные дела, спровадили по домам. Событие всегда радостное.

— И казалось нам, — с усмешкой вздыхал дед Игнат, — что смута и колготня в нашем житьи-бытьи кончилась… А она только-только прорезалась… Эх, где та туапсинская райская жизнь-житуха, с ее медовою пещерою, с загадочными «хатками» из великих каменьев, да с веселой кошкой Гэбой?

БАЙКА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,

про войну Гражданскую, про войну Гражданскую, что никак не гасла

О Гражданской войне на Кубани дед Игнат вспоминал неохотно, рассказывал о ней мало. Не любил он те пагубные годы, считал, что было бы лучше, если бы их не было вовсе. Но что было, то было, и от этого некуда деться…

А стряслось, по его понятиям, кровавое крушение всех основ давно отлаженного казачьего уклада жизни, попрание привычных представлений о грехе и законности, праве и правде.

Война, считал он, дело само по себе бандитское. Даже справедливо отбиваясь от нападения злого ворога, оборонитель своего дома, семьи, добра — если вовремя не остановиться, скатится в бандитство, сам того не замечая, ибо неведомо, где она, та грань между справедливостью и грехом.