Байки деда Игната

— А как пели на тех стародавних свадьбах! – восхищался дед Игнат. — К примеру, когда знаменитые станичные басы братья Петренки затягивали «Рэвэ та стогнэ...» или «За гаем, гаем зэлененькым...», то стекла из окон вылетали — подребезжат-подребезжат, да и лопнут... Свечи гасли, если они при свечах пели! А у Катерины Мысачки был такой голос — не голос, а живое чудо: на высоких тонах у нее где-то там, внутри, в самой середине, вдруг раздавался серебряный колокольчик, да так в лад и к делу, что слушать ее было неописуемым наслаждением. Не-е, таких певунов теперь не найти, разве что сохранились где ни то на хуторах, так кто ж их теперь слушать будет? Теперь включишь то же радио, скажут, что народная или там еще какая артистка исполняет... Ну, думаешь, сейчас послушаем! Какое там: криком кричит та «народная», вроде б ее режут, трясця ее детям! А какие шутки-прибаутки, присказки-погудки можно было услышать на тех свадьбах! Забавляли народ «брехач» и «подбрехач» — мужики языкатые, «востри», и до слова складного хваткие. Приглашали выпить не только во здравие и многие лета, но и за то, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось...

По словам деда Игната, любимой присказкой старого Касьяна была такая: «вот как я был бы царем, ел бы колбасы и всякие царские вытребасы, сало с салом бы ел, салом чоботы мазал, спал бы в теплой хате на свежей соломе, с паном бы за ручку здоровался, украл бы сто рублей, да и утек!»

Старый Касьян в той побрехушке видел «и смех и грех, и мрию» (мечту), и радость умного слова. Не-е, таких брехачей и подбрехачей теперь нету, говаривал дед Игнат, да и откуда им взяться? Сейчас, что ни анекдот, то все про политику, про любовь, — не смех, а один скоромный грех...

— Сейчас мы перезабыли те байки, книжки та газеты читаем, — сетовал дед Игнат, — а разве там правду про наше житьтя нашкрябують? Хоть и кажуть добры люди, шо правда нэ вмыра, та тикэ ни: бувае, шо и вмэра... И сызнова нарождается — нова правда — шо ны годына, то своя правдына, своя шуткапогудка...

БАЙКА ДВЕНАДЦАТАЯ,

про коня Мальчика, Стасов железный трофей и просто про коней, их красоту былую и бесславный конец

И был у Касьяна младшего, батьки нашего деда Игната, любимый конь по имени Мальчик. Умная такая коняка, и статью приглядная и хозяину верная. Задолго до начала службы Касьян старший вручил сыну-подростку повод молодого жеребчика, сказав Касьяну младшему, что этот воронок — его. Люби, мол, его, дружи с ним, ибо это твой боевой друг и товарищ, тебе с ним переносить все тяготы будущей службы. И Касьян младший прислушался к батькиным словам, тем более, что Мальчик ему сразу пришелся по душе. Казачонок ласкал его, чистил и холил, подкармливал какой-нибудь вкусной пустяковиной, научил прибегать к себе на свист, понимать и выполнять простые команды. Так и росли они, считай что вместе, на одном дворе, на одних харчах, в одних заботах. А когда пришлось идти на царскую службу, то они так в паре, как и было им предназначено, влились, встали в один строй.

Дед Игнат, расхваливая отцовского коня, обязательно вспоминал своего верного Шамиля, с которым ему пришлось начинать срочную службу. С таким конем легче было молодому воину свыкаться с новой обстановкой. Взгрустнется, бывало, — вспоминал дед, — обнимешь его, теплого, живого, и вроде как дома побывал...

Через года полтора, после начала службы Касьян оказался вместе со своим Мальчиком на очередной турецкой войне. Ну что ж, война, как война: походы-переходы, перестрелки, а то и лихая рубка. Вот однажды наш Касьян со своими сотоварищами был в дозоре-разъезде, и нарвалась их группа на такой же конный разъезд, но только турецкий. И турки, и наши не удержались от искушения померяться силой молодецкой, удалью и воинским умением. В общем — кто кого!

Стычка была короткой. Потеряв двоих-троих, турки кинулись наутек, наши — их преследовать. Касьян увязался за одним, почти догнал его, и уже вот-вот доставал вражину своею шашкой, как непонятливый турок, пусть икнется ему на том свете, пальнул в нашего Касьяна не то из пистолета, не то еще из чего, Касьян не разглядел, а только очнулся он на земле, у здоровенного мшистого камня, — как его Бог миловал, что при падении не врезался в ту каменюку! Сколько он пролежал — не знает. Голова кружилась, болела ушибленная нога, и не действовала простреленная рука. Касьян с трудом перевернулся и сел, опершись о камень. Поднял голову и вздрогнул: шагах в шестисеми от него, набычившись, стоял большущий волк и исподлобья смотрел на казака. Касьян невольно съежился и выдернул кинжал. Но сможет ли он хотя бы на мгновение упредить прыжок свирепого хищника, если тот решится и нападет?