Байки деда Игната

Лишь несколько станиц, видать, по безграмотности партийных и прочих властей сохранили имена, полученные в честь «царских сатрапов» — генералов Засса, Раевского, офицера Витязя… И вот — хутор Тиховский оказался в этом ряду. Или взять тот же хутор Лебеди — мало кто теперь уже помнит, что назван он в честь генерала Ивана Григорьевича Лебедева, помощника последнего «царского» атамана Кубани Бабыча. Уж очень уважаемый был генерал, справедливый и честный служака. Когда в двадцатом году его, глубокого старика, арестовала ЧК, рабочие «Кубаноля» выступили в защиту «деда Лебедя» и его отпустили, дали умереть своей смертью. А хутор Лебедевский (до 1915 года он звался Вороной греблей) в народном пересказе стал «Лебедями». Теперь, говорят, это станица. На все промысел Божий…

Положив к памятнику-кресту охапку луговых цветов и поклонившись святому месту, иду вдоль хуторских строений к реке. «Большая» вода всегда действует успокоительно-умиротворяюще. Бегут и бегут волны, и будут бежать в будущем, как бежали и плыли они сто, двести и более лет тому назад…

II. О СЛУЖБЕ КАЗАЧЬЕЙ, ТО ВЕСЕЛОЙ, ТО МРАЧНОЙ

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,

про Самурские казармы и отбор казаков в императорский личный конвой

Службу царскую наш дед Игнат начал в Катеринодаре, в тех самых Самурских казармах, в которых почти через полвека принимал присягу и я, его внук. Как-то посетив меня спустя месяцев пять-шесть после призыва, дед и просветил меня по этому интересному для нас факту. После Великой Отечественной войны в этих казармах располагалось артучилище, куда я попал вместе с одноклассником Жорой Олейничем, которого за основательность фигуры и в суждениях с восьмого класса называли не иначе, как по отчеству — Кузьмичем.

Когда в училище приезжал кто-нибудь из наших родичей, мы выходили на «свиданку» оба — узнать новости, получить письмишко, а то и передачку от «своих». Военный городок еще не был восстановлен после оккупационной порухи, специального гостевого помещения не было, и мы принимали посетителей у разрушенной стенки некогда красно-кирпичного забора. А коль, говорят, будут гости — будут и гостинцы…

Вот и в тот раз, дед, как сейчас помню, поставил на остатки былого ограждения фанерный короб с «домашними» пирожками, и мы с Кузьмичом, хотя только-только что пришли с обеда, живо приступили к их уничтожению. Дед же, тыкая скорченным, узловатым пальцем в сторону сохранившихся строений, вспоминал:

— Тут была конюшня, ось там — наши оружейные мастерские, швальня, а тут — казарма первого шкадрона…

По странной закономерности, все второстепенные строения, те же мастерские, склады и тому подобное, функционировали на своих прежних местах, даже ветеринарный лазарет, места же обитания людей — разрушены, взорваны или сгорели в только что завершившейся войне. В наскоро восстановленных зданиях ютились штаб, медсанчасть, два первых дивизиона нашего артиллерийско-минометного училища (КАМУ), недавно возвращенного сюда из далекой Кушки. Третий дивизион, в котором я, дедов внук, начинал вкушать радость солдатской службы, размещался в одной переоборудованных конюшен прежнего времени. Этот факт дед Игнат оценил положительно: место, мол, обжитое, да и зимой теплее будет — конюшня ниже двухэтажной казармы, будет ветерком не так продуваться…

То, что его внук попал в те самые Самурские казармы, где некогда служил он сам, дед воспринял как само собой разумеющееся: а куда ж ему, как не в Самурские?

— Станицы нашего кутка почти все тут служили, — сказал он нам. — Порядок был такой. И вси наши родычи перебывали тут, соколики — и Шевченки и Трояны, и Билаки и Хоменки, все браты и дядьки. Мало кто не удостоился самурского житьтя… Отсюда як раз меня и в гвардию поверстали, через год после обычного служения.

— А что ж не сразу в Петербург? — наивно спросил я, заподозрив в этой затяжке что-то не совсем ладное. — Сразу було не можно, — усмехнулся дед. — К царю в конвой брали только тех, кто пообтерся в строю, и про кого начальство имело свою гарантию. А шож тебе брать в импэраторский конвой прямо с майдана, с вулици? — Ну, а как это было? — Отож не так просто, як може показаться, — отвечал дед и неспешно, как бы нехотя, рассказал, «как это было». Началось, как всегда, со слуха: явился, мол, из самого Петербурга офицер, не то сотник, не то есаул, дед уже не помнил, но птичка наиважнейшая — наши местные полковники перед ним, можно сказать, меньше той Моськи перед слоном: не куснуть, не гавкнуть. Что ты! А все дело в том, что при нем — бумага с полномочиями от самого царя-императора Мыколы Александровича, Божией милостью и прочая и прочая… И наши отцы-атаманы были должны оказать ему всякое вспомоществование в наборе добрых казаков на формирование и пополнение кубанской сотни Его Императорского Величества Личного Конвоя[13].

И прозвище того офицера не как бы там абы как, а — барон! Унгерн[14].