Байки нашего квартала [Про Турцию и турков]

Под очередное Рождество, контора разукрасилась шариками, можжевеловыми венками, мишурой и гирляндами. Народ предвкушал весёлый корпоратив, затаривался шампанским. И какая разница кто тут турок, кто русский, а кто японец? Есть повод собраться, пошуметь, потанцевать и позвенеть бокалами... И ёлку поставили в конференц-зале - не кремлёвскую, конечно, но тоже не абы что. Девочки-администраторы украшали её целых три часа, а ребята из отдела снабжения таскали под елку подарочные корзины с разными деликатесами, незаметно вытягивая из "топовых" наборов потрясающе вкусные шоколадные трюфели и подкармливая ими незамужних секретарш.

Ощущение грядущего праздника настигло абсолютно всех. Даже Бюлент тейзе - хозяйка чайного буфета, женщина пожилая, "закрытая" и благонравная поддалась всеобщему возбуждению - заколола платок "рождественской" брошкой, состоящей из пластмассовых постыдно-голых и посыпанных золотой пудрой крылатых пупсов.

Скрип-скрип... Только Мустафа скрипел коляской громко, осуждающе и бормотал что-то про шейтанов, гяуров и их неудовлетворенных своевременно повитух. "Плёхо байрам. Плёхо человек. Грязный бытинка плёхо. Йазык! Тьфу! ", - сопел он, не поднимая глаз на развешенные кругом цветные огоньки. Под это Рождество, как раз в корпоративно-пьяную пятницу работы у Мустафы случилось больше обычного - стамбульские погоды изобразили очередной метеорологический финт, и выпавший на полдня снег превратился в коричневую слякоть. Слякоть липла на подошвы, безобразила обувь потёками и скользкими вонючими комьями. Желающих привести "бытинка" в порядок оказалось много, и Мустафа почти ликовал... Да если бы не весь этот гяурский балаган (тьфу!), он был бы абсолютно счастлив!

К четырем персонал начал потихонечку подтягиваться в конференц-зал. Зазвучали первые тосты, зазвенели тонким стеклом фужеры, зашуршали серебряными фантиками "оставшиеся в живых" шоколадные трюфели. Высокое начальство явилось, как и положено начальству, через полчаса после официального начала праздника. Важно выступая впереди генерального, шагал... Санта Клаус. Видать, хюманресурсники подсуетились и наняли аниматора. "Ураааа! Санта!"- закричали и зааплодировали все.

"Мерри Крисмас, диар френдс", - заверещал на голубином английском Санта. Родом он, очевидно, был из Анатолийского Зажопинску, и судя по акценту, и потому что из-под белой бороды порой проглядывала сизая щетина. Но какая разница? Ведь Санта же! "Урааа! Мерри Крисмас!" - поддержали анатолийского, а значит почти аутентичного Санту мы.

- Шейтан и сын шейтана! Тьфу! Плёхо человек гяур! Маму твою, бабушку, прабабушку ипать нада попа сто пять раз!

Видимо оттого, что все были уже здорово навеселе, а также оттого, что коляска и привычный "скрип-скрип" остались за дверьми, мы не сразу сообразили, что наш Мустафа прорвался в "юдоль пьянства, разврата и прочих смертных гюнахов"! Когда только успел? И ведь прям к самому Санте подкрался! Ой что сейчас будет! Народ замер. Да и сам Санта тоже как-то опешил. Во-первых, потому что неожиданно. Во-вторых громко и малопонятно, но не до такой степени, чтобы не распознать "сто-пять-раз-попа". В-третьих, Санта же тоже человек турецкий, поэтому свою маму, бабушку, прабабушку и эбе зело уважает. А тут такое! Санта встрепенулся, сжал руки в кулаки и бросился на обидчика.

Но Мустафе было не до этого. Он, согнувшись вдвое, сосредоточившись и что-то пришептывая гладил пальцами красные кожаные полусапожки, испещренные потеками декабрьской стамбульской грязи - видать Санта успел вляпаться в лужу у крыльца. "Плёхо! Ой плёхо! Бытинка красивый такой! Такой грязны! Йазык, гюнах! Дурак человек! Чисты нада бытинка красивы! Эбе твою ипать тоже надо! Снимай давай"! Мустафа потянул голенище на себя.

Тут Санта уже вконец ошалел. Совершенно нелепым жестом развел руки, жалостливо поглядел на нас и сказал на чистом турецком - "Аллахалла... Не олуёр бурада"?, что означает высшую степень недоумения и переводится абсолютно невинно. Я бы перевела "Какого чёрта тут творится?", но меня смущает этот "аллахалла", поэтому я воздержусь.

- Снимай сапоги, аби. Не отвяжется, пока не почистит, - кто-то, кажется Сабри из транспортного, посоветовал незадачливому Санте и только после этого мы начали ржать. Все. Безудержно и громко.

Услышав наш ржач, Мустафа отвлекся от красных сапог рождественского гостя, повернулся к нам, погрозил толстым мохнатым пальцем. " Ууу! Мама, бабушка, прабабушка ваша сто пять раз попа ипать"... Аааах! Мы застонали! Нет! Взвыли так, что вой наш потряс потолок и небеса. И слёзы стекали по нашим щекам, а животы тряслись так, что съеденные втайне, а также в открытую трюфели грозились выскочить наружу.

Сапоги Санта таки снял. Сидел на краешке стула, смущенный, грустный в черных носках и красных с белой опушкой коротких панталонах. Между краем носков и опушкой виднелась волосатая и загорелая анатолийская икра. Сидел так минут сорок, пока не вернулся Мустафа, неся на вытянутых руках идеально почищенные, сияющие, ослепительные, умопомрачительные сапоги.