Бах

Едва вернувшись, Бах познакомился с Иоганном Георгом Пизенделем — выдающимся скрипачом, которому посвящали свои сочинения такие титаны струнной музыки, как Антонио Вивальди и Томазо Альбинони. Этот немецкий музыкант чувствовал себя более итальянцем, чем германцем. Своей чувственной манерой игры он словно перекинул длинный мост из капризной загадочной Венеции в честный прагматизм немецких сердец. Итальянцы видели в нем родственную душу — и Вивальди, и Альбинони быстро стали его приятелями. Скорее всего, он носил в себе южные крови, хотя никто из музыковедов не акцентирует внимания на этом. Что-то итальянское во внешности у него, несомненно, имелось. Однажды, гуляя с Вивальди по узким венецианским улочкам, он стал объектом пристального внимания стражей правопорядка. Вивальди, не на шутку испугавшись, увел его домой, учинив строгий допрос. Как выяснилось позже, Пизендель как две капли воды походил на известного итальянского преступника.

С ним охотно дружили и немцы, особенно вездесущий и все успевающий Телеман, много написавший для этого замечательного музыканта и попавший в своих скрипичных сочинениях под его сильное влияние. Впрочем, не он один. Многие немецкие композиторы обнаруживали у себя в партитурах чувственные пассажи после знакомства с Пизенделем. Воздействие его скрипки на современников можно сравнить с впечатлением от скрипки Паганини или легендарной трубы Луи Армстронга, но менталитет людей эпохи барокко не позволил ему вырасти в «звезду». Пизенделю повезло гораздо меньше, чем Баху, ведь от неповторимой манеры игры не осталось ничего, кроме кратких, хотя и восторженных упоминаний да сухих заметок в музыкальных словарях.

К моменту первой встречи с Бахом Пизендель был еще молод (на два года моложе нашего героя). В Веймаре он оказался проездом в Лейпциг, где собирался учиться. На своей скрипке он показал Баху несколько красивых «венецианских» ходов. Они немедленно пробудили угаснувший интерес композитора к струнам, а также — к итальянской музыке. Недолгое общение со скрипачом оказалось весьма плодотворным.

Но и веймарский круг общения давал Баху чрезвычайно много. Особенно ценил он общество уже упомянутого кузена, ставшего в 1712 году кумом Иоганна Себастьяна (Вальтер крестил его старшего сына). Кузен обучался философии и праву в Эрфуртском университете и слыл блестящим интеллектуалом. Возможно, Бах даже немного завидовал родственнику — сам-то он не мог позволить себе получить фундаментальное образование. Правда, Вальтер университет тоже не окончил, решив избрать путь музыканта. Он брал уроки органа и композиции у маститых эрфуртских мастеров — Иоганна Бернхарда Баха и Иоганна Андреаса Кречмара.

Но музыкантом, по большому счету, Вальтер не был. Возможно, именно поэтому он так и не смог занять пост кантора в Веймаре, несмотря на неоднократные ходатайства Баха и других людей. Занятия музыкой дают заметные результаты только при гармоничном сочетании мысли и чувства, теории и практики. Вальтера же правильнее будет назвать философом, изучающим музыку. Он нашел себе гуру в лице Андреаса Веркмейстера, музыкального математика, посвятившего много сил проблематике «хороших» темпераций. То есть работал над созданием той «равномерной» музыкальной клавиатуры, которой мы пользуемся сейчас на пианино или синтезаторе.

В эпоху Ренессанса клавишные инструменты использовались только в натуральном строе, из-за чего какие-то аккорды звучали божественно, с невозможными для нынешних инструментов вибрациями, а иные — просто откровенно фальшиво.

Гуру приучил баховского кузена к глубоким исследованиям, познакомив с трудами давно умершего теоретика Генриха Барифонуса. Тот заслужил величайшее уважение своим трактатом Pleiades musicae (в переводе с латинского «Музыкальные плеяды»). Название одного из разделов его трудов «Введение в музыку Евклида, с заметками Генриха Барифона», а также владение автора греческим языком и основами математики дает представление о масштабе и типе личности этого человека.

Но неужели подобные высокоумные изыскания могли быть интересны Баху? Мы ведь помним, с какой иронией он относился к различным «цифровым» методам спасения музыкального искусства. Все верно. Только с Вальтером его связывали отнюдь не «сухие теории», а самая что ни на есть живая практика — музыкальные головоломки, фамильная страсть баховского рода.

Кузены любили обмениваться загадочными канонами.