Бахтин как философ. Поступок, диалог, карнавал

Для русского, традиционно метафизического сознания эта философская цель Бахтина, равно как и отдельные его философские интуиции весьма непривычны, кажутся иногда искусственными. Взять хотя бы такое основополагающее представление, как бытие. Бытие для Бахтина – «бытие-событие», причем как к источнику возводимое к индивидуальной воле: бытие – это нравственное деяние, поступок. Не так легко принять такое «бытие», главная черта которого – его неуловимость, разуму, привыкшему связывать с этой категорией в первую очередь субстанциальную устойчивость. Проще всего, как нам кажется, примириться с этой интуицией, вспомнив, что бытийственную активность Бахтин соотносит с субъектом («Автор и герой…»), а затем с диалогом (книга о Достоевском); субъект же – деятельное «я» – не что иное, как

дух в бахтинском понимании. Вспомнив это, заключаешь, что Бахтин создавал философию духа;

во всяком случае, ею, такой философией, является вершина творчества Бахтина – и не только 1920-х годов – а именно книга о Достоевском. Дух в воззрениях Бахтина – реальность не метафизическая, но, как явствует из только что сказанного, экзистенциальная, причем окрашенная этически. И если бытие – это поступок, то собственно духовный его момент у Бахтина обозначен словом «ответственность». Ответственность — экзистенциальный нерв бахтинского учения. И как бы не воспринимая этого очень резкого, пронзительного бахтинского экзистенциализма, Лев Пумпянский, слушатель кантовского курса Бахтина в 1920-е годы, пытается подвести под его представления хоть какую-то метафизическую основу. Пумпянскому принадлежит заметка о бахтинской «нравственной реальности», в которой он как бы продолжает – в интересующем его направлении – мысль Бахтина. Действительное бытие (эта самая реальность), пишет Пумпянский, «не может быть, не будучи от века, т. е. не предшествуя метафизически всякому иному бытию; итак, оно всегда было, есть и будет; оно не только совершеннейшая, но и единственная реальность; (оно было до грехопадения, перешло в невидимое состояние, благодаря ему [т. е. грехопадению. –

Н.Б.], становится все очевиднее с середины исторического процесса и воцарится снова с окончанием его)»[437]

. Примечательны здесь эти «видимое» и «невидимое», приложимые к «нравственному бытию», желание не просто определить метафизически, но и подвергнуть бахтинское «бытие» овеществлению! «…Нравственная реальность не только есть, но есть единственно, всякое другое бытие живет лишь соотносительно ей»[438], – философствует Пумпянский. Пумпянский – но не Бахтин: никакого «другого бытия» Бахтин вообще не знает, мира «Оно» (Бубер) просто нет в его философском дискурсе. Сила это или слабость Бахтина – такая заостренная односторонность его онтологии, – нам сейчас неважно; важно лишь то, что бытие, реальность для Бахтина – это неуловимый в его вечном стремлении в будущее дух. И этот-то деятельный дух жизни – не абсолютный, всеобъемлющий дух Гегеля, но дух, происхождение которого связано с индивидом, затем с диалогом и, наконец, с социумом, – Бахтин хотел онтологически соотнести с риккертовским миром ценностей культуры. В онтологии Бахтина, в его «первой философии», культурная ценность и породивший ее акт духа представляют собой единое бытие, нерв которого – ответственность деятельного субъекта.