Бал шутов. Роман

Начало «диссидентской» деятельности было положено, и после ресторана довольные Соколы отправились домой. Они еле влезли в переполненный автобус. Борис был без грима, и поэтому никто не обратил на него внимания. Многие спали, кто-то читал газету, некоторые поругивались. Борис растолкал рядом стоящих и выбросил вперед правую руку.

— Мудила, — бросил ему мужчина в шляпе, — мог бы и поосторожней!

— Сейчас, одну минуточку, — пообещал Сокол и прочистил горло.

— Граждане, — громовым голосом произнес он, — революция, о которой столь долго и упорно болтали большевики, провалилась!

Он опустил руку и вытер пот со лба. Автобус начал быстро просыпаться.

— Уступите-ка место товарищу Солженицыну, — предложил Борис.

Несмотря на то, что автобус продолжал двигаться, в дверях образовалась давка. Первой, перелезая через головы, выскочила «шляпа». Водитель выпрыгивал в окно.

— Эй, — крикнул ему вслед Борис, — уходя, останавливай автобус!

— Садись, — улыбнулась Ирина, — теперь, когда революция провалилась, можно и отдохнуть…

Следующим диссидентским актом, предпринятым «идиотами» Соколами, была публичная демонстрация.

Загриммировавшись под пейсатого еврея, Борис стоял на Дворцовой площади, через которую когда-то с криками и знаменами неслись рабочие и крестьяне брать Зимний. На его богатырской груди красовалась огромная звезда Давида. Из кармана торчал большущий кусок мацы. В руках он держал плакат, на котором синим по белому было выведено: «Отпусти народ мой!»

Ирина, накинув на плечи талэс, будто оренбургский платок, зычно исполняла национальный гимн Израиля «Атикву».

Вокруг Соколов собралась небольшая толпа, с интересом смотревшая на «евреев».

— Эй, еврей, — бросил мужчина в кепочке, — почему только твой народ надо отпускать? А мой? Мой что, хуже? Ишь вы — избранные!..

Он незаметно отломил кусок мацы и жадно начал жевать.

— А я, блядь, — сказал усатый мужчина с портфелем, — совершенно не понимаю наших идиотов. Ну чего они этих пейсатых держат? Жизни от них нету! Да будь моя воля — я бы их в их Израилишко по одиночке на собственных руках перенес!

И тоже украдкой отломил кусочек мацы.

— Вы их неправильно понимаете, — объяснила старушка с кошелкой, — они не отсюда просются, а сюда. Они хочют, чтобы израильские жиды их отпустили, а те не пущают. В тюрьмы своих еврейчиков сажают, в психушки,

— Вот именно, — поддержал ее подоспевший косой, — и, к тому же, там у них с голода мрут. Я сам читал. Пять миллионов в год дохнут!

Он нагнулся прямо к карману Бориса и вцепился зубами в мацу.

— Это в Эфиопии, мудила, — объяснила «кепочка», отталкивая косого от кармана. — В Израиле их всего меньше четырех миллионов.

— А ты, старая дура, чего несешь, — повернулся он к старушке, — они же уже здесь! Чего ж их израильские жиды отпускать — то должны?!

— Они-то тута, — пояснила старушка, — а остальные в тамошних застенках томятся. Они за них и просют. Сам знаешь — все жиды больно родственные.

Но ее никто не слышал. Мужчины дрались за мацу. Каждый стремился отхватить кусок побольше. Победил косой. Посадив фингал «кепочке» и опрокинув наземь усатого, он с набитым ртом обратился к Борису:

— Послушай, жид, — сказал он, — ты за каких жидков просишь то: за нашенских или израильских? А то из твоего плаката ни хрена не понять!

— А ты мне сейчас сам объяснишь, — произнес Борис, и, взяв плакат в одну руку, поднял другой косого высоко над землей. — Теперь понял, за каких?

— Теперь понял, — ответил косой, — можно поставить меня на место.

Оказавшись на земле, он, очевидно с перепугу, попросил подержать плакат.

— Я подержу, — пояснил он, — а вы пока займитесь вон теми.

И кивнул в сторону усатого и «кепочки».

Через мгновение вокруг Соколов никого, кроме старушки, не было…

Она долго рылась в кошелке и, наконец, достала оттуда пятак.

— У — у, жиды! — погрозила она кому-то сморщенным кулачком и бросила «несчастным евреям» монету…

Гуревич ждал Леви в ресторане «Европейский».

Он любил этот ресторан — за судак — орли, за московский борщ и даже за микрофоны, покоящиеся на дне китайских ваз, располагавшихся посредине столов и заполненых цветами… Не мог же он говорить просто так, в пустоту — в «Европейском» же его всегда слушали. И внимательно.

Сейчас Гарик устроился за единственным столом без микрофона. Вернее, микрофон, конечно, там был, но ему удавалось его затыкать киевским тортом…

Леви появился возбужденный, в развевающемся шарфе, размахивая руками.

— В чем дело? Почему такая срочность? Пожар?.. Мы что, не могли встретиться вечером?

— Могли. В Париже… Вы можете подлететь часам к десяти на Елисейские поля?

— Гуревич, объясните мне, почему всегда уезжают порядочные люди?

— Дерьмо уезжает тоже. Просто его много. Его хватает на все.

— Когда ваш самолет?

— Через три часа… Я еще должен угостить вас судаком — орли и армянским коньячком.

— Договорились, — сказал Леви, — мы будем пить и есть. Но угощаю я. У меня масса денег. За Ягера. И я их должен немедленно истратить. Они мне жгут карманы.