Баланс белого

Я сквозь сон думаю о том, что когда-нибудь он ее, наконец, догонит, и ее больше не станет — не станет больше ее кукурузных кукол, ее смеха, она обрюхатится, отупеет и сгинет… Почему нет острова вечных дев, где все они юные, золотистые, весенние, и никогда, никто их не догонит, не поймает их венки с купальными свечами?

Просыпаюсь оттого, что Штуцер хрустит своими таблетками:

— Доброе утро!

XVI

Мы забрали вправо и опять вышли на болото, причем болото оказалось мрачнее первого, и я вслух выругалась поразительной способности Ольховского выбирать места для ночевок. Сухие тростниковые палки пронзали закат. Комары облепляли наши лица.

Уже темнело.

Подул ветер, и едва заметная черная пыль пронеслась по белому полю — будто кто-то провел рукой по песцовой шкурке.

Я села на сырую траву, натянув на колени свитер, уткнулась в ноги лицом, но не помогало — гудение выводило меня из себя не меньше, чем укусы. Волосы стали липкими от комариной массы. Я сказала ему, что найду ночлег где-нибудь в другом месте, а он как хочет, и направилась под мост.

Под мостом было действительно страшно, как в винтовых многоэтажных гаражах.

Гудел ветер.

Я вернулась с снова села, закутавшись в свитер, и мне было наплевать, что он собирает сухие дрова и разжигает огонь. Огонь и дым все равно не помогали. Он сделал себе чай. Честно разделил оставшуюся воду: себе кружку и мне кружку.

Костер уже потух, потому что найти сухих веток нельзя было.

Отвратительная ситуация, когда нет воды, но все влажное и липкое. Костер все равно не спасал от того месива, которым мы пытались дышать. Невозможность спокойно дышать сбивала с ровного ритма, дыхание участилось, стало неровным. Ольховскому было легче, он курил.

Я не понимала, почему он такой спокойный.

Немного дров осталось назавтра. Он только начал пить чай, есть подвяленную ветчину и медленно курить. Меня раздражало даже то, что он может получать удовольствие даже в такой ситуации.

Я сказала, что лучше буду спать прямо на дороге, чем там, где он собирается спать, прямо в этой высокой траве, под кустами.

Он примял траву. Мы разорвали пополам кусок клеенки, и я долго бродила со своей половиной в поисках сухого места, и с оранжевым карриматом, все еще не решаясь улечься прямо на тихой грунтовой дороге. Даже там, где трава была пониже, была все та же сырость и комары.

Ольховский уже спал, завернувшись с головой, такая себе мумия.

Мутные темные облака растеклись по западной, еще светлой части неба, чувствовался простор, застрекотали колыбельно ночные насекомые, и тихо шуршала от ветра редкая глухая рожь.

Воздух был свеж, мне действительно хотелось спать. У меня слипались глаза, подкашивались ноги и мутнело сознание, но я боялась вдохнуть комара, не могла слышать постоянный гул, все было липкое и грязное.

На дороге лежать было как-то странно, возникало ощущение, что тебя только что выбросило из космоса, пространство было так огромно. Еще мне казалось, что я лежу не на самой верхней точке земного шара, а в самой нижней, и что я не лежу, а поддерживаю своей спиной всю огромную землю, чтобы она не скатилась вниз, на звезды.

Рядом была канава.

Канава мне показалась такой уютной, как хорошенькая могилка, и, встав с дороги, я начала стелить себе приличную постель: встряхнула клеенку, постелила на дно канавы, которое казалось на удивление мягким и сухим, сверху на него — оранжевый карримат, вместо подушки свернула под голову свитер. Мне показалось это чудесной постелью, я накрыла ее одеялом, как будто она была уже убрана с утра, и уселась на край постели. Вынула из рюкзака мишку, положила на подушку рядом с собой, потом сняла ботинки и поставила возле постели. Затем улеглась, накрылась одеялом и обняла мишку.

На трассе траки уже возвестили начало ночи. Они проносилось призрачными огнями.

Я улеглась лицом вверх и пыталась уверить себя, как мне здесь удобно и хорошо, и как надо мной склонилась рожь и шепчет мне сказку на ночь.

Мне говорили, что я должна обладать повышенной чувствительностью, все из-за эктодермы. Так как из нее образуется и нервная система, и вся гамма кожных покровов, то по состоянию последних можно судить, насколько тонка восприимчивость психики. У меня тонкая кожа, очень нежные и мягкие рыжие волосы, светло-зеленые глаза, некрупные хрупкие зубы и небольшая мочка уха.

Возможно, я и отключалась несколько раз минуты на две или три, только я этого не замечала. Когда я вскочила окончательно, небо было черным и глубоким, как колодец, а звезды были вычищены как никогда.

Я подошла к Ольховскому. Тот спокойно спал. Я потрясла его за плечо.

— Скажи мне секрет, как ты можешь спать?

Вряд ли он во сне что-то понял. Вскочил, был очень напуган, непонимающе что-то бормотал, я закрыла его одеялом и убежала.

Налет цивилизации слетал с меня очень быстро. Впрочем, все уже описано у Вильяма Голдинга. Мне очень хотелось убить тихо посапывающего Андрюшу.