Баланс белого

На столике во дворе стояло оцинкованное ведро, полное куриных бедрышек. Они их поджаривали на гриле и через каждый час выставляли на стол целое блюдо, пока окончательно не напились и пока это занятие не перестало их развлекать. Все было таким свежим, чистым и пикниковым — окна, белые занавески и соль в солонках.

Я хрустела французскими булками и свежими нарезанными огурцами. Везде стояли тарелки с кольцами лука, в уксусе, приготовленные для шашлыка, лежали свежие помидоры — буквально везде: на полу, на лавках возле входа, на столе, на крыльце.

На лавке еще стояло ведро с водой, еще не нагретое утренним солнцем. Мишка, когда вышел к нам, зачерпнул ковшом из этого ведра и пил. Вода стекала по его голому брюху и блестела капельками на солнце возле пупка.

Лысоватый и разомлевший сторож получил свою награду. Он выпил одну, вторую, опять загадочно улыбаясь, ничего не сказал и увалился куда-то спать. Больше мы его не видели. Он явно торжествовал и глядел на нас хитрым взглядом тайного содержателя вселенной.

Света взялась чистить картошку. Она попросила меня помочь и даже извинилась за то, что приходится просить. У них не оказалось второго ножа, и я принесла свой из машины. Я думала, что после ночи в болоте и выглядеть должна, как болото. Но посмотрела в зеркало заднего вида, и оказалось, что выгляжу я очень даже свежо.

Я обрадовалась возможности чем-то себя занять. Мы сидели на крыльце, чистили в большую кастрюлю картошку и болтали.

Солнце, расцветая над верхушками сосен, золотило поляну, крыльцо и лес.

В соседнем домике отдыхали люди из автомобилей с минскими номерами. Старшего называли президентом. За день до нашего приезда Мишка напился, а потом подрался с одним из его телохранителей. Теперь их шофер с опаской вышел договариваться о перемирии.

Слышно было, как Мишка говорил, что всю жизнь это было их место, с самого детства, и никакими минскими здесь не пахло.

Они отошли. Вышел сам президент, тучный человек с одышкой, они мирно общались, вроде бы, о чем-то договорились. Телохранителю было велено до отъезда не высовываться.

Наши с минскими уселись поговорить о жизни возле мангала, охранники президента украдкой подбегали, подавали пишу и что-то шептали ему на ухо — он их осаживал, и охранники прятались.

Через час мы сели в машину и поехали в Орехово за водкой, они сказали, что это километрах в двадцати. Мы со Светой — на заднем сидении, мужчины — на передних.

Президент пошел играть в настольный теннис возле своего домика на побитом дождями столике.

Света уже успела выпить, и поэтому без умолку болтала.

Мы снова выехали на М20 — немного проехали по трассе и свернули в деревню.

Грунтовая дорога — двум машинам не разъехаться, дома по обе стороны, далеко друг от друга.

Едем долго.

Кончился бензин. Остановились ждать, что будет проезжать какая-то машина.

Простояли полчаса — ни одной машины.

Дорогу запрудило стадо тощих шилозадых коров.

Света начала нервничать. Мужики взяли канистру и ушли вглубь села. Света закурила и стала мне рассказывать о своих отношениях с «этим человеком».

— Знаешь, что хуже всего? Хуже всего быть командировкой. Он вот (она ткнула пальцем в сидение водителя) сейчас в командировке.

Света совсем почти расклеилась, черные волосы растрепались, тушь растеклась от слез. Докурила сигарету и стала подкрашиваться.

Она рассказала мне все, все, все, что может рассказать тридцатилетняя женщина случайной попутчице, после чего зависла где-то в своих картинках, немигающим взглядом.

— Скоро они уже вернутся? Уже две машины мимо проехали.

Она нервничала — кончились сигареты.

Скоро подошли и парни, перелили бензин — и мы тронулись. Выехали на деревенскую площадь, где сходилось у магазина три улицы. Сама деревня выглядела сверх меры затененной, и не проходило ощущение, что едешь по лесу. Откуда-то взялся туман и сырость. Магазин закрыт — выходной.

Посреди площади был длинный деревянный стол, весь заставленный кринками молока и сметаны, за ним стояли женщины всех возрастов в одинаковой одежде — серых фуфайках и белых платках, по-монашечьи, их было очень много, и стояли они у этого столика в две шеренги (впереди — девочки в длинных юбках, за ними — взрослые женщины и старухи), плотно, как на фотографии четырнадцатого года, суровые, с мертвыми осуждающими лицами, молчащие в тумане.

Света вышла к ним, что-то спросила, но ни одна ей не отвечала. За ней вышел Мишка и тоже начал говорить, упала короткая каменная фраза, и все снова стихло.

Когда мы выехали из тумана, пропел петух, и нам стало как-то не по себе. Это была низина деревни, и поэтому там еще оставался туман. Наверху было светлее. Они спрашивали у каждого встречного, где купить водки и сигарет, и ехали дальше. Наконец, увидели двух лесников, один старый, другой моего возраста.

Они послали нас к какой-то старухе, попытались объяснить дорогу к ее дому, но ничего не получалось, тогда молодой вызвался показать нам, сел в машину, и мы поехали — улицами, сонными полянами, казалось, что все на одном месте, но местность изменилась — дом стоял особо, на высоком холме.