Балатонский гамбит

— Нет, почему же ты так думаешь о нем, — она слегка ущипнула его за палец. — Просто Макс обычно думает о другом. Он же психиатр. И, кстати, очень хороший психиатр, может быть, один из лучших, какие работают в настоящее время не только у нас в Европе, но и в Америке. Что же касается военных дел, — она улыбнулась, — тут для него, конечно, много неизвестного и совершенно неподходящая обстановка. Сам он только один раз выезжал со мной на фронт, и надо же было такому случиться, что именно в этот раз мы едва не угодили в окружение. Пришлось отбиваться от наступавших большевиков. Профессору пулей сбило фуражку с головы, он совершенно растерялся, а Штефан помогал ему выбираться из обвалившегося окопа. Макс сильно запачкал свой мундир, — она рассмеялась, — его ослепительно белые манжеты с изумрудными запонками стали черными, одна запонка потерялась. Это вообще была трагедия, потому что это был подарок его ненаглядной Федерики на юбилей свадьбы. Запонку так и не нашли. Ее потом пришлось заказывать ювелиру, чтобы Федерика ничего не заметила, иначе она просто не пережила бы утраты. В общем, в Берлин мы доставили профессора в совершеннейшем расстройстве, и с тех пор Вальтер Шелленберг строго запретил ему совать свой нос во все, что касается полевой хирургии, а заниматься только психическими расстройствами. Несмотря на то, что я и вся эта хирургия вместе со мной числимся по его отделению в клинике. Только общее руководство и не более. Так что я сама определяю, куда мне ехать, в какую дивизию, сколько там находиться, что делать. Я же отправляю и своих подчиненных, даю им задания и принимаю отчеты. Я — главный военный хирург, а Макс только подписывает мои распоряжения по этой части. Посмотрит на меня внимательно, глотнет своего любимого венского кофе с пенкой, затянется сигарой и спросит: «Вы так считаете, фрау Ким?». Я говорю: «Да, я так считаю, Макс». Он сделает вид, что подумает, я сделаю вид, что жду его ответа, но в конце концов возразить-то он мне не может, да и зачем? Ведь не делать же самому. Подписывает. «Делайте, фрау Ким, как считаете нужным». И я делаю. И пока все обходилось благополучно.

— Да, твоего профессора на войне представить трудно, — Йохан уложил ее на постель, сдернув покрывало, наклонился, целуя ее плечи. — Он весь такой, в общем, как воздушный шарик. Лучше не трогать, а то, не дай бог, лопнет.

Она откинула голову и зажмурила глаза, каждой клеточкой тела, каждым фибром своей души откликаясь и отдаваясь его ласке. Но, услышав про шарик, вдруг отстранилась и засмеялась, закрыв ладонями лицо.

— Надо же, я бы никогда так не подумала. Хотя Штефан тоже так говорил про него, «твой профессор». Вон, твой профессор тебе из окопа платочком машет.

— Он, правда, махал платком? — приподняв голову, Йохан насмешливо взглянул на нее.

— Ну, да, — она снова прислонила его голову к своей груди. — Ослепительно-белым на фоне всей грязи и разрухи. А что ему еще оставалось делать? Он же не мог вылезти из окопа. Он даже не мог себе представить, как это делается, ведь надо же как-то на коленках, локтями поработать, а потом все это будет грязное. И что дальше? Лететь грязным в Берлин? А что скажет Федерика — она же ужаснется. Вот он и махал платком, чтобы его забрали.

— И его забрали? — он сел рядом, взяв ее сигарету, затянулся. — На чем? На вертолете? Чтобы сразу по лесенке, как Мюнхаузен, и уж точно не испачкаешься, если только не упадешь или большевики не подобьют снизу. Но можно, например, потерять фуражку, если она не приклеилась к голове от страха, конечно. Хотя у него густая шевелюра, причесанная волосок к волоску.

Она с трудом сдерживалась, чтобы не смеяться громко — наверняка дети Золтана еще спят.

— Нет, Штефан приехал за ним на танке. Танки мой профессор тоже в основном видел на параде, и когда такая махина надвинулась на него, он испугался. Штефану и его товарищам пришлось под руки выводить его из окопа. В общем, впечатлений хватило. Он же как? Как Зигмунд Фрейд. Пациент ложится на кушетку, врач присаживается в изголовье, начинает задавать вопросики про детство, маму, папу, какие-то впечатления, потом сделает вывод по части комплексов и пропишет лечение. А дальше — к Фредерике на обед. А тут что, прыгай по окопам, да еще по тебе палят со всех сторон, того гляди ранят, не говоря уже о худшем. Для де Криниса слишком много переживаний.

Она собрала волосы на затылке, потом снова распустила их. Явно забыв о де Кринисе и его приключениях, Йохан смотрел на ее грудь, напрягшуюся от движений. Затем, затушив и бросив сигарету, резко притянул к себе, целуя ложбинку между грудями и небольшие упругие соски в темном ореоле. От возбуждения ее охватила дрожь. Откинув голову, она уперлась руками ему в плечи.

— Сейчас придет машина, — сказала сдавленно вполголоса.

— Придет. Но мы успеем, — обхватив ее спину, он поднял ее и усадил на себя. Она обняла его за шею и отдалась полностью захватившей ее в миг страсти, стиснув зубы и едва удерживая себя, чтобы не закричать или не выдать себя стоном.

19