Балтийская сага

Курсанты, напившись чаю с сахаром, заняли позиции в парке, под старыми дубами, под липами, чьи еще не облетевшие листья трепетали от ужаса войны. Травников был наслышан о белках, обитавших в Кадриорге, принимавших корм из ладоней людей, — куда же вы, белочки, подевались?

— Валька, — сказал Горгадзе, — ты с «дегтярем» вон в той боковой траншее устройся. Немцы пойдут — ты им в левый фланг ударишь.

— У меня всего два диска осталось.

— Мои помощники сейчас начнут боезапас разносить по траншеям. Принесут тебе диски, я им скажу.

А вскоре началось. С разнузданным воем понеслись по парку мины, рявкнули пушки, вывороченная земля обрушилась на головы, кто-то заорал от боли, горячие осколки находили кого-то…

Отбились и в этот день августа. Помогли морпехоте устоять пушки канонерских лодок «Москва» и «Амгунь». Корректировщики, лейтенант и его радист, устроились на втором этаже дворца и приспособились направлять огонь канлодок на атакующие цепи противника.

И, не умолкая, работала тяжелая артиллерия — крейсер «Киров» и береговые батареи на островах Аэгна и Найссар. Им, так же, как и лидерам и эсминцам, были «нарезаны» секторы огня по всему периметру обороны. Артогонь — без него не сдержать бы немецкие дивизии.

Но было ясно всем — от комфлота до последнего матроса и солдата: Таллин не удержать. Ну еще несколько дней — а потом?

Вечером, в начале короткой ночной передышки, в траншею Травникова спрыгнул Горгадзе.

— Валентин, ты живой? И ты, Богатко? Ну как же, помню тебя, ты же свистун знаменитый. Вот, ребята, последнюю коробку берёг, — давайте, курите.

Он раскрыл коробку эстонских папирос «Викинг».

— Слабенькие, — сказал Травников, закурив. — Но приятные.

— Ва-алька! — Жора Горгадзе, обросший, темнолицый от загара и пороховой гари, раскрыл в улыбке белозубый рот. — Вот же повезло, свиделись мы. А как твоя Маша?

— Не знаю, где она. Писала, что студентов направляют на оборонительные работы. А может, домой уехала, в Кронштадт.

— А-а, Кронштадт! Сейчас открою вам, но это пока тайна, ясно? Комбат сказал, что есть приказ оставить Таллин и уходить на кораблях. В Кронштадт.

— Ну правильно, — сказал Травников.

— А как уходить? — продолжал Горгадзе. — Чтоб на плечах уходящих войск немец не ворвался в город и не расколошматил флот в гаванях, отрыв будет не простой. Вот какой будет отрыв. Контратаки! Понятно? Контратаки по всей линии обороны. А как стемнеет, начнется отход, посадка на корабли. Под прикрытием артиллерии. Всю ночь будут держать немца под огнем. Пока не отойдут части прикрытия.

— Мы тоже часть прикрытия? — спросил Травников.

— Ну да. Мы уйдем последними. Сядем на кораблики — и гуд бай, Таллин! Гуд бай, май дарлинг Элла!

— Это еще кто?

— Блондиночка тут одна. Еще до войны было, зашел я в парикмахерскую, а там золотое сияние! Чес-слово, сияние шло от ее головы. Я, конечно, заволновался. Дождался, когда ее кресло освободится, сел и говорю: «Красавица, сделайте и меня красивым вокруг ушей». Она немного по-русски понимала. Засмеялась и говорит: «Вы не есть красивый». Ну, трали-вали. Спросил, как ее зовут, и предлагаю: «Элла, а можно пригласить вас в кафе?» По-ихнему кохвик. «Нет», — говорит она и стрекочет ножницами над моими ушами. «Сегодня нет, — говорю, — а завтра?» — «И завтра нет». — «Элла, я заберусь на Длинного Германа и брошусь в море». Она смеется и говорит: «Можно только… не знаю по-русски… дэй афтер ту морроу…» — «А-а послезавтра!» — «Да. У меня рест-дэй». Ну, чудненько, договорились встретиться, у меня душа поет, как Пантофель-Нечецкая. И тут всё — по закону подлости. Послезавтра с самого с ранья уходим в море, а еще послезавтра — война.

— Так и не увиделись?

— Где ж тут увидеться? — Пригорюнился Жора Горгадзе, от недокуренного «викинга» прикурил новую папиросу.

— Жорка, если не хочешь, не отвечай, но… что у вас случилось на «Гневном»?

— А то и случилось, — не сразу ответил Горгадзе, мрачнея взглядом. — Шли на морской бой, а нарвались на минное поле.

И он рассказал, как вечером 22 июня вышел в море отряд кораблей — крейсер «Максим Горький» и три эсминца — «Гордый», «Гневный» и «Стерегущий». Ему, мичману Горгадзе, мерещилось, что предстоит бой с немецкой эскадрой — долгий артиллерийский бой, подобно когдатошнему Ютландскому. Никто не знал, вошла ли уже эскадра противника в наши воды, но считалось это вполне возможным.

Шел отряд белой ночью по тихой воде, приближаясь к устью Финского залива. «Гневный» шел головным, он и наткнулся на первую мину. Взрыв страшной силы подбросил эсминец, обрушил на него столб воды и обломков, обжег клубами пара. С разрушенным носом, перебитыми магистралями, оборванной бортовой обшивкой закачался «Гневный» на взбаламученной воде.

— Меня застигло у кормовой стотридцатки, — говорил Горгадзе. — Башку разбило при падении, но глаза-то видят… Много раненых, кричат от боли… В воде полно голов — кого взрывом сбросило… Старпом орет в мегафон про борьбу за живучесть… Командир ранен, механик убит… Пытались пластырь завести, не вышло, вода затопляла корабль…