Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме

И после этого произошло то, что он сам называет своим первым прорывом — опять же на этот счет существуют две различные версии.

В собственноручно составленной биографии, которую он представил в СС в 1939 году с целью получить повышение по службе, этот прорыв описан следующим образом:

«С 1925 по 1927 г. включительно я работал агентом по продажам в Верхнеавстрийской электрической компании. Ушел по собственному желанию, поскольку венское отделение компании “Вакуум ойл” предложило мне стать представителем в Верхней Австрии».

Ключевым словом здесь является «предложило»: как он поведал капитану Лессу в Израиле, никто ему ничего не предлагал. Родная мать Эйхмана умерла, когда ему было десять лет, и отец женился снова. И кузен мачехи (Эйхман называл его дядей) — президент австрийского автомобильного клуба, женатый на дочери еврейского коммерсанта из Чехословакии, — использовал свое знакомство с генеральным директором «Вакуум ойл», евреем по имени господин Вайсе, чтобы пристроить своего неудачливого родича на должность коммивояжера. Эйхман умел быть благодарным: наличие в собственной семье евреев было среди тех самых «личных причин», по которым он не испытывал к евреям ненависти. Как он вспоминал, даже в 1943–1944 годах, когда «окончательное решение» было в полном разгаре, «дочь от этого брака, по Нюрнбергским законам считавшаяся наполовину еврейкой… обратилась ко мне с просьбой о разрешении на ее эмиграцию в Швейцарию. Естественно, я удовлетворил ее прошение, а тот самый дядя также попросил меня вмешаться в судьбу одной еврейской венской четы. Я упоминаю об этом лишь затем, чтобы продемонстрировать, что я не испытывал никакой ненависти к евреям, поскольку мать и отец воспитывали меня в традициях христианства; а взгляды моей матери, из-за того что у нее были еврейские родственники, коренным образом отличались от тех, которые были приняты в кругах СС».

Чтобы доказать это, он пошел еще дальше: он-де никогда не испытывал дурных чувств по отношению к своим жертвам, и даже больше — этих своих взглядов не скрывал.

«Я объяснял это и доктору Лёвенгерцу [главе юденрата Вены], и доктору Кастнеру [вицепрезиденту сионистской организации Будапешта]; как мне кажется, я говорил об этом всем, об этом знали все мои подчиненные — рано или поздно я непременно об этом упоминал. В начальной школе, в Линце, у меня был друг-одноклассник — он приходил ко мне играть — из семьи Шебба. Наша последняя встреча произошла в том же Линце, мы вместе прошлись по улицам — а я ведь уже был членом NSDAP [партии нацистов] и носил в петлице ее значок; он видел это, но ничего мне об этом не сказал».

То ли Эйхман был не слишком аккуратен в своем рассказе, то ли предварительный допрос (а полиция воздерживалась от проведения перекрестного допроса, видимо, чтобы его не спугнуть и добиться максимального сотрудничества) был не слишком пристрастным, но его «непредубежденность» могла быть продемонстрирована и другим способом.

Судя по всему, в Вене, где он добился таких выдающихся успехов в деле «принудительной эмиграции евреев», у него была любовница-еврейка — он знал ее и был влюблен в нее еще в Линце. Rassenschande

, интимные отношения с еврейкой, были, пожалуй, самым страшным преступлением для членов СС, и хотя во время войны изнасилование евреек было самым распространенным на фронте развлечением, настоящая любовная связь с еврейкой — это было для высокого чина СС большой редкостью. Следовательно, неоднократные гневные выступления Эйхмана в адрес Юлиуса Штрейхера, полоумного и пошлого издателя газеты Der Stürmer («Штурмовик»), и его порнографического антисемитизма были, возможно, продиктованы и личными мотивами, в этом также выражалось традиционное презрение «просвещенного» эсэсовца к низменным страстям мелких партийных сошек.

Пять с половиной лет, проведенных в «Вакуум ойл», были, наверное, самыми счастливыми в жизни Эйхмана. Во времена жестокой безработицы он довольно прилично зарабатывал, жил с родителями — разъезжая при этом по командировкам. День, когда эта идиллия подошла к концу — Троицын день 1933 года, — он запомнил навсегда. Вообще-то поворот к худшему наметился еще раньше. В конце 1932 года его, вопреки желанию, вдруг переводят из Линца в Зальцбург: