Банан за чуткость

Он подошел к скверу, и навстречу ему из‑за голых кустов и льдистых сугробиков вышла та, в красных сапожках. Костя наклонился, и она поцеловала его в щеку. Потом они пошли. Он что‑то говорил, а та смеялась и прижималась к нему.

Галя смотрела, как они идут рядом. Это было не так рядом, как пять минут назад шла с Костей она, Галя. И разница была слишком ясна и слишком во всем.

Галя была в ботинках на резине, чтобы не промокнуть, и в пальто, чтобы не мерзнуть. А та была одета, как бывают одеты женщины. И смеялась она, как смеются женщины, и под руку его держала, как держат женщины.

И опять Галя подавленно шла сзади, отделенная от них двадцатью метрами толпы и дымящегося, подсыхающего асфальта, двадцатью метрами капели и гибнущих сугробов, шла, отдаленная от его женщины шестью или семью непреодолимыми годами. И слабым утешением послужило то, что, остановившись у театральной афиши, Костя что‑то сказал той и, положив ладонь на затылок, легонько встряхнул.

…А жить было все трудней. Мир теперь делился на Костю и остальное. И остальное — дом, техникум, подруги — становилось чем дальше, тем незначительней и отстраненней. И все трудней было притворяться обычной Галей, пятнадцатилетней девочкой, студенткой техникума и младшей сестрой. Да и времени на ту Галю оставалось все меньше. Надо было успевать к пяти к толстому витринному стеклу рыбного отдела. Надо было ходить на чужие свидания, прячась в переулках, в текучей толпе. На сугробистой окраинной улочке надо было ждать — иногда часами, — пока не ударит по глазам внезапной темнотой чужое окно.

Она решила посоветоваться с Зойкой. Зойка не была ни особенно умной, ни особенно чуткой. Но она знала жизнь — что знала, то знала. Она выросла в огромной коммунальной квартире, занимавшей целый этаж, и житейских тайн для нее не существовало. Она знала, как люди рождаются, женятся, сходятся и расходятся, как стучатся домой пьяные мужья, как вдохновенно и злобно враждуют две женщины из‑за мужчины. Она прекрасно разбиралась в том ворохе бытовых и канцелярских забот, которые, помимо общеизвестного горя, приносит с собой смерть человека.

Она переспросила:

— Двадцать шесть, значит?

Галя кивнула.

— Подумаешь, — сказала Зойка. — У нас недавно девочка расписалась: ей семнадцать, а ему тридцать два. Правда, она в положении была.

Она стала рассказывать подробности. Галя слушала невнимательно: история к ней отношения не имела.

Они стояли в закоулке позади техникума. Зойка прислонилась спиной к серой, нагретой солнцем стене — она любила комфорт.

— Ну, и чего думаешь делать?

Галя пожала плечами.

— Он знает?

— Да ну — позавчера опять про двойки спрашивал.

— А на той выдре жениться думает? — поинтересовалась Зойка.

— Она не выдра, — вздохнула Галя.

— Почему не выдра?

— А почему выдра?

— Конечно, выдра, — спокойно, без всякой злобы заключила Зойка.

С улицы донесся сильный и стойкий гул — в школе через дорогу началась перемена.

Зойка повернулась к Гале спиной:

— Пальто не вымазала?

Пальто Зойке купили к Новому году. Оно ей не очень нравилось, но все‑таки берегла — из хозяйственности, как новую вещь.

— Не, — сказала Галя. — Все нормально.

Зойка повозила ладонью по штукатурке — выбирала место потеплей. Снова привалилась к стене, подумала немного и решила:

— Скажи ему, и все.

— Что сказать? — удивилась Галя.

— Да все. Чего тут темнить! Двадцать шесть лет — значит, парень серьезный, взрослый человек. Тем более Лидкин знакомый. Так просто портить жизнь тебе не станет, да и ты, в случае чего, не дура. Возьми прямо и скажи. А там пусть смотрит. Чего тебе голову ломать? Пусть сам думает, пусть у него голбва болит.

Галя засмеялась:

— Так прямо и сказать? Я вас люблю, к чему лукавить?

— А чего! У нас равноправие…

— Вот, подумает, нахалка!

Галя совсем развеселилась — разговор шел несерьезный.

Зойка спокойно возразила:

— Наоборот. Подумает, наивная девочка. Мы же для них дети.

Потом, когда прощались на углу, покачивая папками, Галя спросила:

— Зой, ну серьезно: что делать?

Та возмутилась:

— Привет! Трепались, трепались, а теперь опять сначала. Скажи, да и все…

— С ума сошла!

— Ну, письмо напиши, как Татьяна Ларина…

Постояли, посмеялись и разошлись.

Галя подождала трамвая, бросила медяшку в кассу и села у окна. Какой‑то парень уставился на нее, потом достал большой блестящий портсигар, внушительно поиграл крышкой и спрятал. Галя отвернулась — было бы на что смотреть…

Трамвай тормозил у остановки, двери с мягким придыханием открывались и закрывались. Гале было холодно, локти подрагивали, она прижимала их к бокам… Она понимала, что весь разговор с Зойкой глупый, просто языки почесали. Она не думала всерьез ни о каком письме.

Но фраза была сказана…

Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, занято клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медленностью переворачивались страницы с формулами. И в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки.