Банда

Фырнин постоял, склонив голову, оглянулся на ожидавших приема сотрудников, улыбнулся виновато, поскольку его принимали вне очереди.

– Надо же, ждет… Придется зайти.

Голдобов поднялся со своего места, бодрый, загорелый, в белой рубашке, светящийся радостью.

– Меня зовут Илья Матвеевич.

– Валентин Алексеевич.

– Это прекрасно, – Голдобов пружинисто прошел к столу, сел, нажал невидимую кнопку, а едва вошла красногривая секретарша, повернулся к ней. – Жанна! Кофе, пожалуйста! Вы не против? – обратился к Фырнину.

– Что вы! В гостинице напоили такой бурдой!

– Я угощу настоящим кофе! – не в силах сдержаться, Голдобов хлопнул в ладоши, рассмеялся в предвкушении приятной беседы с журналистом. – А в гостинице у вас все в порядке? Номер хороший?

– Да, в порядке. Бывают, конечно, лучше, но я ненадолго… Несколько дней.

– Буфет там отвратительный… Может быть, немного выручить, а? Подбросим сухой паек, глядишь, и продержитесь эти несколько дней!

– Постараюсь, – неопределенно ответил Фырнин, но на кодовом языке больших людей он знал, что это означает согласие на сухой паек. Он не стал отказываться вовсе не потому, что так уж ему хотелось осетрового балыка, апельсинов или грузинского коньяка. Он знал другое – если откажется, то разговора с Голдобовым не получится. И к кому бы он ни напросился на беседу, все в городе будут знать – пришел враг. И в самом невинном вопросе будут искать ловушку, отвечать уклончиво, лукаво. Приняв же дар от Голдобова, он даст понять – с ним можно договориться.

Голдобов не спросил, где он остановился, в каком номере, и Фырнин оценил класс его работы. Он знал – вернувшись в гостиницу, скорее всего, обнаружит, что его переселили в другой номер, с видом на реку, что появился холодильник, сам по себе починился телевизор, дырявое полотенце исчезло и вместо него висит новое, с китайскими цветастыми разводами. И про себя радовался, потому что все это косвенно подтвердит сведения из письма Пахомова.

– С чем пожаловали? – спросил Голдобов, разливая кофе из металлической турмочки.

– Да так, мелочи… У меня здесь несколько заданий, но перед отъездом дали еще письмо. Пришло оно из ваших владений. Надо что-то ответить автору… Хочу посоветоваться, Илья Матвеевич.

Невинные слова произнес Фырнин, и сколько ни изучай, невозможно обнаружить в них тайный смысл. А он присутствовал. Этими словами Фырнин дал согласие на дары, подтвердил готовность сотрудничать с Голдобовым.

– Вот оно, – сказал Фырнин и протянул машинописную копию письма Пахомова. На письме стоял красный штамп редакции, скрепкой была подколота карточка, он сам красным фломастером размашисто написал в углу – «Срочно!» и, никого не обманывая, поставил свою собственную подпись, правда, не слишком разборчивую. Несколько цифр в письме обвел этим же фломастером и на полях поставил птички, как бы обращал внимание читателя на рубли, тонны, даты. Фырнин прекрасно знал, как все это действует на сознание и с каким возрастающим ужасом будет читать письмо этот загорелый, жизнерадостный и гостеприимный начальник.

– Да, – произнес Голдобов без прежней удали, – крутоватое письмо.

– Мы других не получаем, – опять произнес Фырнин условные слова. А означали они примерно следующее: не беспокойтесь, Илья Матвеевич, если у нас с вами все хорошо сложится, то мне ничего не стоит к этому письму отнестись точно так же, как к тысячам других – списать в архив. И Голдобов это понял.

– Еще кофе?

– С удовольствием! – воскликнул Фырнин благодарно и этим еще раз подтвердил – он свой человек и столковаться с ним можно.

– Жанна! – Голдобов поднял правую, невидимую для Фырнина бровь и чуть заметно подмигнул. – Кофе повтори, пожалуйста. Может, у тебя еще что-то найдется, печенье какое-нибудь…

Поднятая бровь означала, что Жанна может принести и коньяку, немного, но хорошего, рюмки желательно хрустальные и очень маленькие, закуски должно быть мало, но подороже. Жанна была подготовленной секретаршей и когда она появилась, на небольшом подносике стояло все, чего хотел Голдобов, правда, с единственным нарушением – бутылка была явно великовата. Но оправдывало Жанну, а значит и Голдобова то, что бутылка была темной, матовой с красивыми золотыми буквами «Наполеон». И важное обстоятельство – она оказалась початой.

– Ни в коем случае! – гневно воскликнул Голдобов проверочные слова.

– Я подумала, вдруг окажется кстати… Вы уж меня простите, мальчики!

И эти ее слова были условным кодом. Самое значительное слово – «мальчики». Фырнин, услышав его, сделал для себя нужные выводы. Он все понял. Оно означало, что Жанна прекрасно к ним обоим относится, одинаково их любит, что маленькие рюмки со временем, может быть, даже сегодня вечером, она заменит на другие, что она готова не только называться девочкой, но и быть ею.

– Спасибо, девочка, – этими словами Фырнин согласился пригубить коньячку.

– Вы можете и не пить, – сказала Жанна, улыбнувшись Фырнину. – Я уж согрешу до конца… Или выполню долг гостеприимства… Налью, а вы решайте… Хорошо?