Бандитский брудершафт

Готовясь к операции по внедрению Александра в банду, сотрудники МУРа выяснили, что дворник Тимофей Аверьянов дружен с неким Иннокентием Разгуляевым, администратором ресторана «Гранд». Это было то самое заведение, куда любили захаживать всевозможные сомнительные личности, связанные с московским криминалом.

Когда-то Тимофей оказал Разгуляеву услугу, каким-то образом облагодетельствовал его. Дознаться об этом операм не удалось. Им доподлинно было известно, что раз в два-три месяца дворник наведывался к служебному входу ресторации, где встречался и недолго беседовал с Разгуляевым. После чего он получал от него газетный сверток и топал домой.

Разгуляев являлся первой целью в сложной комбинации внедрения Василькова. Если бы ему удалось каким-то образом выйти на администратора «Гранда», то успех операции был бы практически обеспечен.

— Ленинградской блокады в Москве, слава богу, не случилось, да все одно жили впроголодь, — сказал Тимофей, выцеживая последние капли из опустевшей бутылки. — Нас земля спасала. Весной сорок второго народ вооружился лопатами и перекопал под огороды все пустыри и пригороды. Кому-то, между прочим, достались участки на кладбищах. Да, племяш, люди и там грядки делали. Не тронули только мостовые с тротуарами, а остальное все засеяли картохой. — Тимофей подпалил очередную «беломорину» и вдруг закашлялся.

Эта напасть одолевала его так сильно, что Александру пришлось зачерпнуть кружкой воды из бака, стоявшего на полу, и долго отпаивать страдальца.

Наконец-то кашель успокоился. Дядька попросил еще водки. Его кружка была пуста, и Сашка отдал ему свою порцию.

— Вот ты меня спросишь, почему, мол, ты, Тимофей, начал пить? Спросишь? — прохрипел тот, опрокинув в себя остатки алкоголя.

Выговаривать слова ему становилось все сложнее.

Васильков молча кивнул, хотя спросить хотел бы совсем про другое.

— Отвечу, — продолжал хозяин полуподвала. — Я в те давние довоенные годы не хуже тебя по инстанциям мыкался, чтобы хоть как-то пристроиться. Пришел, значит, к местному коммунальному начальству с той проклятой бумажкой, где было прописано про мою инвалидность. Примите, дескать, Христа ради, на любую работу. Никуда не берут, а пенсия такова, что на нее и махорки вдосталь не купить. Повертел начальник мою бумажку, посмотрел на меня и сжалился. Оформил он меня в свою шарагу дворником, показал сарайчик с инвентарем и подвал этот, где мы с тобой нынче проживаем. Вот у тебя, Саня, какое было желание, когда ты первый раз спустился в мой подвал?

Саня в ответ икнул.

— Вот! — Тимофей понял это по-своему. — Сейчас, погодь, закурю.

— Может, не стоит? — попытался остановить его племянник.

Старик отмахнулся и подцепил темными крючковатыми пальцами «беломорину», валявшуюся рядом с пачкой.

Он сморщил мундштук, пожевал его губами, чиркнул спичкой и продолжил, деловито пуская к потолку клубы дыма:

— Тогда я и решил, значится, напиться. Натурально так, до потери человеческого облика. Чтоб вусмерть! А иначе пропадал смысл всей моей дальнейшей жизни. Зачем она мне такая нужна? Да и чурался я, знаешь ли, завсегда этих «чуть-чуть», «немного», «для настроения». Только в соплю, как говаривали у нас в Юзовке.

Печень Василькова напомнила о себе ноющей болью. Он покосился на пустую бутылку и вздохнул. За этот вечер они выкушали две. Поэтому Александр и чувствовал себя хреново. Нет, голова соображала нормально, а вот нутро выворачивало и болело.

А Тимофей Григорьевич все не умолкал, затягивался ядреной «беломориной» и снова говорил.

— Я же дворник, тут понимать надо. Встаю в пять утра, чтоб к семи, когда граждане выходят из дома по своим делам, все вокруг блестело, — делился старик сокровенным. — Надеваю галоши, хватаю метелку и работать начинаю раньше, чем солнышко здоровается с крышами домов. Граждане что, они только и знают ходить да мусорить. А я собираю за ними и в ящик складываю. Вот ежели бы у меня был сынишка, то он, видя мое усердие, ни за что не кинул бы на асфальт бумажку. У меня ведь и руки уже ослабли от возраста. Думаешь, легко это, каждый день метлой половину гектара отскабливать? Ага, молчишь! То-то и оно. Тебе, племяш, меня не понять. Сколько я тут горбачусь, а лапотник у меня завсегда пустой.

— Лапотник — это бумажник, что ли?

— Точно, бумажник.

Тут сквозь мутное сознание Василькова проклюнулась неплохая мысль.

— Слушай, Тимофей Григорьевич, а откуда ты набрался таких словечек? Ты же вроде никогда не сидел, с блатными не якшался. Я больше года отмаялся в лагере, и то не грешу феней.

— Потом расскажу. Давай спать, — отмахнулся дядька, тяжело поднялся со стула и бросил:

— Завтра опосля уборки участка пойдем к одному моему хорошему знакомцу.

— К какому знакомцу? — Васильков тут же насторожился.

— Да ты его тоже должен помнить. Авось приберет он тебя к рукам. Надежный человек и большую должность занимает. По дороге к нему я и расскажу, откуда моя феня.