Барби. Часть 1 (СИ)

Ей лишь казалось, что она полна сил. Сердце пульсировало в груди нарывом, который в любой миг грозил лопнуть горячей кровью и гноем, легкие судорожно втягивали в себя воздух, совсем недавно казавшийся сырым и холодным, как октябрьская роса, но быстро делающийся обжигающе горячим. Мало того, треклятый мешок на каждом шагу лупил ее в спину. Он только поначалу казался легким. Уже через минуту чертовой погони Барбароссе казалось, что ее в спину бьют раскаленным окованным сталью годендагом, медленно сокрушая ребра и хребет.

Ржавый Хер не намеревался останавливаться. Он не был игрушкой, двигающейся лишь до тех пор, пока есть завод. Он видел цель — похитительницу гомункула — и мерно топал ногами, неуклонно сокращая расстояние между ними. Огромный дребезжащий склеп на суставчатых ногах, неутомимый как сто тысяч демонов. Если потребуется, он будет бежать за ней семь дней напролет. Или месяц. Или год.

Блядь. Блядь. Блядь.

Барбаросса ощутила, что ее башмаки стремительно тяжелеют. Точно какие-то демоны-проказники вбивают в подошвы на каждом ходу по маленькому гвоздику. Этих гвоздиков, маленьких и стальных, набралось уже порядочно много, неудивительно, что шаги ее, легкие и стремительные, сделались спотыкающимися, резкими…

Паскудная история, в которую она оказалась втянута, никак не желала заканчиваться. Мало того, всякий раз, когда ей следовало подойти к концу, нарочно отращивала очередное извивающееся щупальце, точно издеваясь над нею и испытывая ее терпение.

Во имя адского сифилиса — охранный голем! Все беспутные суки Броккенбурга посмеивались над этими развалинами, годными лишь караулить погреб с картошкой, а теперь одна из этих развалин несется, скрежеща, по ее следу, норовя раздавить, а ноги все тяжелее, и воздух в легких опасно теплеет, а в ушах начинает мерзким образом звенеть — давно, давно сестрице Барби не приходилось бегать во весь опор…

Барбаросса ощутила, как надежда, обогревшая душу, наполнившая тело звенящей легкостью, превращается в едкую ледяную морось. Она не рассчитывала на затяжную гонку. Она рассчитывала оторваться от этого громилы и нырнуть в какую-нибудь темную подворотню, вот только забыла одну крохотную малость. Как забыла многие другие вещи, устремившись на запах наживы, вещи, которые Броккенбург старательно вбивал в ее голову с первого дня.

Ты слишком высоко забралась на блядскую гору, сестренка.

Верхний Миттельштадт — это не привычные ей края у подножья горы, полные узких ломанных улочек и хитрых закоулков, устроенных более сложно, чем иной кишечник, края, в которых ничего не стоит отыскать тайный ход или укрытие. Будь она в Нижнем Миттельштадте, известном ей до последнего кирпича в стене, или, тем паче, в Унтерштадте, где улицы больше похожи на канавы, ей ничего не стоило бы ускользнуть от погони, даже если бы по ее следу шел не ржавый болван, а отряд мушкетеров с факелами. Скользнуть в неприметную щель, юркнуть в бездонную подворотню — и поминай, как звали. Но здесь… Во имя всех мертвых сук Ада, люди, громоздившие дома Верхнего Броккенбурга на каменный загривок горы Броккен, кажется, нарочно стремились соорудить место, как нельзя более благоволящее любой погоне.

Здесь, в Верхнем Миттельштадте, краю широких улиц, не было ни переулков, ни заборов, ни троп. Самые узкие улицы здесь были так широки, что по ним могли проехать две кареты, не задев друг друга бортами. Самые узкие переулки — что блядские проспекты. Здесь не было ни заросших сорняками пустырей, на которых она могла бы попытаться затаиться, укрывшись от глаз голема, ни куч мусора, через которые можно было бы перебраться, отрываясь от погони. А здешние заборчики из тончайших прутьев, для прущего голема служили не большей преградой, чем ажурный платок — для летящего тебе в челюсть кузнечного молота.

Барбаросса ощутила неприятное жжение в съежившихся кишках.

Херова консервная банка с истершимся «балкенкройцем» на броне не намеревалась отставать. Знай крушила железными ножищами стертый броккенбургский камень. Кто бы ни сотворил эту образину, он вложил в нее куда больше сил, чем было необходимо обычному охранному голему. Голем не выглядел выдохшимся, подумала Барбаросса, сплюнув на бегу — слюна походила на сгусток липкого горячего вара — он выглядел так, будто ничуть не устал и готов был бежать так же до самой ночи. До самого утра, всю ночь, если потребуется. Весь год, до следующей Вальпургиевой ночи…

Барбароссе было известно множество уловок, служащих для того, чтобы оторваться от погони, вот только ни одна из них не работала против Ржавого Хера. Пытаясь резко менять направление, она лишь изматывала сама себя — Ржавый Хер, как оказалось, обладал отменным зрением или имел органы чувств куда более чуткие, чем человеческий глаз. Он предугадывал любое ее движение, мгновенно подстраиваясь под смену направления, не позволяя обмануть себя ложными бросками. Кажется, он знал, в какую сторону она повернет еще до того, как она отдавала мысленный приказ ногам.

Херова ржавая консервная банка, наделенная адским упрямством и адской же выносливостью.