Барби. Часть 1 (СИ)

Но даже обладая подобным сокровищем, она не могла позволить себе больше двух-трех часов сна. Надо было учить уроки на завтра, спасая свою спину от плетей, которыми щедро награждали нерадивых школярок преподаватели. Надо было надежно спрятать монеты и дублет — чтоб не украли во сне. Надо было предпринимать бесчисленные меры предосторожности и спать чутко, как кошка — за первый год ее по меньшей мере шесть раз пытались задушить во сне или пырнуть ножом.

Конечно, была еще Панди, к помощи которой она нет-нет, да и прибегала, но…

Панди не была ее личным оружием, козырем, который можно было выудить из рукава, когда запахнет жаренным. Она была блуждающей картой, фальшивым тузом, появляющимся из ниоткуда и вносящим сумятицу даже в клокочущее варево, которое именовалось Шабашем. Опаленным адским пламенем джокером, злым беспутным духом, упивающимся возможностью нести на плечах шлейф из первозданного хаоса, нарушающим все мыслимые правила и догмы с почти наркотическим упоением.

Панди не терпела правил — никаких. Ни строгих кодексов чести, которыми почтенные ковены увешиваются, точно фальшивыми побрякушками, ни изуверских традиций Шабаша, кропотливо поддерживаемых поколениями озлобленных до волчьей ярости сук.

Именно поэтому, покончив с первым кругом обучения, она не отыскала ковен себе по душе — хотя Барбаросса не сомневалась, что многие ковены Броккенбурга были бы рады назвать ее своей сестрой. Не задержалась и в Шабаше — хотя с ее славой и способностями имела все шансы сделаться в самом скором времени одним из его матриархов. Любые правила стесняли ее, как тесный дублет, она сама писала свои правила — огненными сполохами во тьме ночных переулков, дерзкими грабежами и умопомрачительными оргиями, от которых еще несколько дней дрожал многое на своем веку повидавший Гугенотский квартал. Вместо этого она подыскала себе угол где-то в медвежьем углу Унтерштадта и жила наособицу от всех, меняя заклятых врагов, подруг и любовниц в пугающей хаотичной круговерти.

Не раз и не два старина Панди вытаскивала сестрицу Барби из скверных историй. Из по-настоящему скверных, которые могли окончиться для нее куда печальнее, чем памятным синяком или парой царапин. Она же преподала ей множество ценнейших уроков, взяв под свою опеку на первой, самой сложной, поре. Не потому, что была благородна — благородства в Панди было не больше, чем в голодном грифе-стервятнике. Видимо, просто разглядела что-то близкое в изуродованной девчонке со злыми кулаками, в каждом из которых гудело по демону.

Но после их пути разошлись. Панди, как и многие создания Ада, не терпела постоянства, она не стремилась обзаводиться ни постоянными компаньонками, ни подругами, ни ученицами. И уж точно не собиралась записывать сестрицу Барби в число своих подруг, как снедаемый жаждой демон не собирается брать абонемент в театральную ложу.

Каждая сука в Броккенбурге чертит свой собственный путь. Панди не раз выручала ее из беды, но нянчиться с ней было противно ее природе. Барбаросса знала, что не может бесконечно уповать на ее покровительство и защиту.

В этом отношении «ведьмина мазь» выглядела чертовски притягательной штукой. Может, это и не панацея от всех бед и немощей, но если эта штука придаст ей хоть толику сил, сделка обещала быть по меньшей мере небесполезной…

«Не ходи, — шепнула ей какая-то соплячка в темном коридоре между столовой и дормиторием, — Они не умеют делать правильный «хексензальбе». Эта мазь тебя погубит!»

Барбаросса украдкой хмыкнула, наблюдая за тем, как сосредоточенно и деловито Котейшество разглядывает свое сокровище в банке. Как взбалтывает жидкость, зачем-то разглядывая на свет пузырьки, будто это бутылка с газировкой, как придирчиво изучает скрюченные ноги и лысый, похожий на орех, череп.

Два года назад Котейшество и сама выглядела как бродячая кошка. Отощавшая, с острыми ключицами, едва прикрытыми каким-то тряпьем, она ютилась даже не в дормитории, а в холодном коридоре, куда выгоняли самых слабых и беспомощных, и выглядела не на положенные природой четырнадцать лет, а на неполных двенадцать. Может, потому, что жалась затравленно к стене, а лицо ее, на котором Барбаросса разглядела только глаза — темно-янтарные глаза непривычного для здешних краев цвета — было густо заляпано чернилами. «Чернильная корона» — так называется шутка, когда замешкавшейся школярке опрокидывают на голову открытую чернильницу. Такому фокусу подвергаются обычно те несчастные, которые имели неосторожность выставить себя самыми умными. Таких в Шабаше не любят, таких презирают и травят с особенным удовольствием.