Барханы

— Салам, Иван Александрович! Как ты? В норме? Когда вернешься домой? Вся застава ждет. Дела как у нас? В норме. А-а, конечно, конечно… Что? Ну да… И Рязанцев, и Стернин, и Шаповаленко, и Владимиров… Пришли в норму, службу несут. Правильно, согласен. Хоп, хоп![5] Выздоравливай, Иван Александрович!

Старший лейтенант прав: мы все желаем начальнику заставы скорейшего выздоровления, скучаем без него. Прав старший лейтенант и в том, что Стернин, Шаповаленко и я в норме. Владимиров не совсем: переживает из-за Сильвы, еще угрюмей сделался, подойдет к вольеру с дощечкой «Сильва», где никого нет, и стоит, стоит, опустив голову.

К обеду суховей сник, и, как водится, жара загустела. Плотная устойчивая жара. Но на заставе со сквознячком, с тенью, с душем она терпима. Не то что в пустыне — прямые, палящие лучи солнца. Как было позавчера. Позавчера, а сдается: давно-давно.

Во вторник была почта, и мне вручили посылку. От мамы. Учебники, конверты, коробка зефира в шоколаде и открытка — еловая веточка с шишками, перевитая лентой: «С днем рождения!» Благодарю, мама. И за учебники — буду готовиться в вуз, и за конверты — буду регулярно писать, за любимое лакомство, и за открытку — твоему сыну грохнет двадцать. Не мальчик, но муж. Двадцать лет. Спасибо, мама.

Учебники спрятал в тумбочку, конверты роздал наполовину, зефир — целиком, кроме одной штуки: съел, смакуя. Вкусно. И товарищам понравилось.

* * *

День рождения — в четверг.

Проснулся я оттого, что Стернин и Шаповаленко драли меня за уши.

Я взмолился:

— Братцы, пощадите!

— Двадцать раз дернем — пощадим!

Эти двое отпустили, подошли другие, третьи — мои бедные уши вспухли.

В середине коридора, перед выходом во двор, на стене, где висят доска боевой подготовки, распорядок дня, стенная газета «Чекист», спортивные грамоты, я увидел раскрашенный пестрыми красками лист бумаги: «Командование, партийная и комсомольская организации, весь личный состав заставы поздравляют рядового Рязанцева Андрея Степановича с днем рождения!», внизу карандашная приписка: «Будь здоров, Андрейка!» — чья рука, не поймешь.

На завтраке меня поздравил комсорг, сунул флакон «Шипра» — комсомольцы собрали деньги, купили в автолавке военторга. Замполит подарил зеленую авторучку и полдюжины носовых платков.

— От имени командования второй заставы. Пиши на здоровье и сморкайся на здоровье.

— Щедрые подарки еще в счет волков? — спросил Стернин.

— Так точно, — сказал Курбанов.

Месяц назад он застрелил двух волков: за волчью душу тридцать рублей и пять рублей за шкуру, итого — семьдесят. Деньги эти замполит тратит на подарки солдатам.

Стернин сказал:

— Товарищ старший лейтенант, я прошу вас пополнить охотничьи трофеи: день рождения будет и у рядового Стернина.

— О чем голова болит, — сказал Курбанов. — Волков в Каракумах достаточно, стреляю я прилично, буду мстить им за шрам на щеке и добывать валюту для рядового Стернина.

— Хоп, — сказал Стернин.

На моей тумбочке в спальном помещении и на столе в столовой — стаканы с букетами: друзья новорожденного нарвали в наряде. Костя-повар подвалил добавки, печенья, принес на тарелке вареные яйца — от жен офицеров. От них же в обед преподнесли пирог, изюмом было выложено: «20». Пирог умяли всем честным народом.

В день рождения положен выходной.

После завтрака я смотрел кинокартину, которую крутили для тех, кто вчера вечером был в наряде.

Будик Стернин острил:

— Фильмы бывают хорошие, плохие и студии имени Довженко.

Шаповаленко обиделся:

— А шо студия Довженко? В Киеве знаменитая.

— Твоя национальная гордость бунтует? — сказал Стернин. — Студия знаменитая: картины срабатывает — хоть стой, хоть падай.

После кино я посидел на воле в тенечке, почитал окружную газету «Дзержинец», «Комсомолку», толстенный роман, в коем наши разведчики видели сквозь землю, а немецкая контрразведка была тупа до чрезвычайности — типичный картонный противник. Помылся в душе. Потолковал с Владимировым о Сильве: он нервничал, я успокаивал. Но где-то и сам опасаюсь: подлечат Сильву подлечат, а вот останется ли она розыскной собакой — вопрос.

Отобедав, повалялся на койке, в ленинской комнате сам с собой поиграл в шахматы.

Проходивший мимо Шаповаленко сказал:

— Королевский гамбит разучиваешь? Сицилианскую защиту? А с Тиграном Петросяном сыграет победитель матча Таль — Спасский. Кто бы ни победил, чемпионом мира будет представитель советской шахматной школы, ось так!

Не сказал — процитировал спортивную газету. Королевский гамбит, сицилианская защита. Но в шахматы не играет. Главный Теоретик Спорта.

Я ел, поглядывал на маленький экран, почитывал, фыркал под душем, переставлял шахматные фигуры, валялся на кровати, пощипывал гитарные струны — и меня не покидала мысль: это не то, я должен сделать что-то другое, важное и неотложное.