Бархатные коготки

Тут я притихла и немного успокоилась; мне не хотелось пускать ее к себе, делиться своим горем и выслушивать бесполезные слова утешения. Я крикнула через дверь, что ничего страшного не случилось, просто мне приснился дурной сон. Послышались удаляющиеся шаги. Я снова обратила взгляд к газете, лежавшей у меня на коленке, прочла заметку под фотографией. Там было сказано, что Уолтер и Китти поженились в конце марта и провели медовый месяц на континенте; что Китти сейчас временно отдыхает, но осенью собирается вернуться на эстраду — с совершенно новым номером и Уолтером в качестве партнера. Прежняя ее партнерша, мисс Нэн Кинг, было сказано далее, во время выступлений в театре «Британния» в Хокстоне внезапно заболела, а теперь строит планы новой, сольной карьеры…

Когда я это прочитала, мне до одури захотелось — не стонать, не плакать, а смеяться. Зажав рот руками, я удерживала смех, словно рвоту. Мне было страшно: я не смеялась уже целую вечность и знала, что мой хохот окажется ужасен.

Успокоившись, я снова обратилась к газете. Сперва мне хотелось уничтожить ее — порвать в клочки или смять и бросить в огонь. Но теперь я чувствовала, что не решусь от нее избавиться. Отчертив ногтем края заметки, я медленно и аккуратно разорвала бумагу по образовавшимся линиям. Остатки газеты я бросила в камин, но колонку со свадебным портретом Китти и Уолтера положила себе на ладонь — бережно, как крылышко бабочки, которое боишься замусолить. Немного подумав, я подошла к зеркалу. Между стеклом и рамой имелся зазор, и туда я вставила краешек вырезки. Она села прочно, и я получила возможность сравнить фотографию со своим отражением, которое в этой крохотной комнате было видно в зеркале, под каким углом ни посмотри.

Меня, наверное, немного лихорадило, но в голове, впервые за полтора месяца, прояснилось. Я поглядела на фотографию, потом на себя. Я исхудала и побледнела, под распухшими, красными глазами виднелись тени. Волосы, которые я прежде так любила укладывать в гладкую, лоснящуюся прическу, отросли и свисали грязными прядями, губы были чуть ли не до крови искусаны; неопрятное платье под мышками потемнело от пота. Это они меня такой сделали, думала я, вот эта улыбающаяся пара с фотографии!

И впервые за эти долгие мучительные недели мне пришла другая мысль: какая же я дура, что им это позволила!

Я отвернулась и крикнула Мэри. Она прибежала бегом, запыхавшаяся и немного испуганная, и я сказала, что мне нужны ванна, мыло и полотенца. Взглянув удивленно (прежде я ни о чем таком не просила), Мэри ринулась в подвал, и тут же по ступеням застучала ванна, которую она волоком тащила наверх, в кухне зазвенели котелки и чайники. Вскоре, потревоженная шумом, явилась из своей гостиной миссис Бест. Выслушав объяснение, что мне вдруг захотелось принять ванну, она побледнела и затряслась: «О, мисс Астли, неужели это так уж необходимо?» Не иначе, ей пришло в голову, что я собираюсь утопиться или вскрыть себе вены в ванне.

Но я, разумеется, ничего такого не сделала. Целый час я просидела в клубах пара, глядя то в камин, то на фотографию Китти и осторожным массажем, при помощи мыла и фланелевой мочалки, возвращая жизнь своим ноющим конечностям и суставам. Я вымыла себе волосы, прочистила глаза; за ушами, под коленками, в локтевых впадинах и между ног я терла так долго, что кожа покраснела и ее закололо иголками.

Под конец я, наверное, заснула, и меня посетило странное, тревожное видение.

Мне пришла на ум одна женщина из Уитстейбла, старинная наша соседка, о которой я не вспоминала годами. Она умерла, когда я была еще ребенком, совершенно неожиданно, от странного заболевания. Врачи сказали, у нее затвердело сердце. Внешняя его оболочка потеряла эластичность, клапаны обмякли, сердце стало работать с перебоями, а потом и вовсе остановилось. Кроме легкой усталости и одышки, ничто не говорило о болезни; тайно, шаг за шагом, осуществляло ее сердце некий роковой замысел — и наконец перестало биться.

Эта история поразила нас с сестрой до глубины души. Мы были здоровые, ухоженные девочки; мысль о том, что один из наших органов — наиболее важный — может отказаться от своих предписанных природой обязанностей, восстать против человека, ополчиться на него, — эта мысль нас ужаснула. Неделю после смерти соседки мы не говорили ни о чем другом. Ночью, в постели, мы трепетали, потными пальцами ощупывали свои ребра, ловили едва слышный пульс, опасаясь, что его ненадежный ритм собьется или замедлится; мы были уверены: и у нас, как у нашей бедной, ни о чем не подозревавшей соседки, в нежных потайных глубинах груди сердце потихоньку твердеет и твердеет.