Барнеби Радж

— Слушайте меня внимательно, все четверо! Я пришел, чтобы о вас позаботиться, не дать вам сгореть, раз вам полагается другой конец. И не к чему шум поднимать, — те, кто сюда ворвался, вас не найдут, вы только охрипнете от крика. А ведь жаль, если у вас не будет голоса, когда настанет время сказать последнее слово! Насчет этих «последних слов» я держусь правила: «Валяй, высказывайся». Так я всегда говорю: «Валяй, высказывайся!» И каких только краснобаев не слыхал я там, на подмостках, — знаете, про какие подмостки я говорю? И что это были за речи — громче, чем колокол, и занятнее любой комедии. — Говоря это, палач снял шапку, достал из нее носовой платок, чтобы утереть лицо, и надел ее снова, еще больше заломив набекрень. — Вот берите с них пример! Я считаю, что в последние минуты у человека и расположение духа должно быть подходящее. Есть оно, так вся операция пройдет честь честью, мило, пристойно. Делайте что хотите (это я говорю прежде всего вам, самому крайнему), но только никогда не хнычьте! По-моему, пусть уж лучше человек рвет на себе одежду в клочья — хотя мне прямой убыток, если он ее испортит раньше, чем она мне достанется, — только пусть не хнычет: что ни говори, такое настроение в десять раз приличнее!

Пока палач разглагольствовал тоном пастыря, запросто беседующего со своей паствой, шум в тюрьме несколько поутих; освободители в это время уводили освобожденных арестантов в примыкавшее к тюрьме здание суда[85], а оттуда уж выпускали на улицу. Но в то время как мистер Деннис произнес последние слова, гул голосов во дворе ясно показал, что толпа снова хлынула в тюрьму и движется сюда, к казематам смертников. В самом деле, через минуту грохот решетки в конце коридора возвестил, что начинается атака.

Тщетно метался палач от одной камеры к другой, прикрывая решетки своей шляпой, чтобы заглушить крики четырех узников, тщетно колотил палкой по высовывавшимся из-за решеток рукам, тщетно грозил осужденным, что продлит их мучения и придумает новые, когда будет их вешать, — коридор гудел от их воплей. Эти вопли и сознание, что здесь находятся последние оставшиеся еще в тюрьме узники, так воодушевили осаждающих, что они с быстротой, совершенно невероятной, выворотили мощную решетку из железных брусьев в два дюйма толщиной, а другие двери разнесли, как будто это были деревянные перегородки, и очутились в конце коридора. Только две-три простые решетки отделяли их от камер.

— Эге, Деннис нас опередил! — воскликнул Хью, первым заглянув в темноватый коридор. — Молодец! Живо открывай, старина, не то мы тут задохнемся в дыму и не выйдем живыми!

— А вы уходите сейчас, — сказал Деннис. — Чего вам здесь нужно?

— Как это — чего нужно? А те четыре парня?

— Четыре дьявола! — закричал палач. — Разве ты не знаешь, что им в четверг висеть? Что же это, ты не уважаешь закон, конституцию, тебе все — трын-трава? Оставь в покое эту четверку.

— Брось шутить, не время! — рассердился Хью. — Слышишь, как они кричат? Отодвинь-ка решетки и впусти нас!

— Послушай, братец, — сказал палач вполголоса и, нагнувшись, якобы затем, чтобы выполнить требование Хью, заглянул ему в лицо. — Неужели ты не можешь предоставить мне этих четверых, раз мне пришла такая фантазия? Сам ты делаешь что хочешь и выбираешь для себя все что тебе понравится, — надо же и мне получить свою долю. Так вот, я хочу, чтобы вы этих людей оставили здесь!

— Отодвинь решетку или посторонись! — был ответ.

— Ты можешь увести всю ватагу. Сам знаешь, они всегда пляшут под твою дудку, — медленно продолжал Деннис. — Как! Ты все-таки хочешь войти?

— Да.

— Ты не оставишь их мне? Значит для тебя нет ни чего святого? — Палач отступал к двери, через которую он сюда проник, и, грозно хмурясь, смотрел на Хью. — Ты все-таки войдешь?

— Я уже сказал: да. Какая муха тебя укусила, черт возьми? Куда ты идешь?

— Не твое дело, — отрезал палач, снова заглядывая в коридор из-за железной решетки, которую он уже закрыл за собой. — Смотри куда сам идешь и к чему придешь! Так-то!

С этими словами он погрозил Хью набалдашником, на котором вырезана была его физиономия, и с зловещей усмешкой, в сравнении с которой его обычная улыбка могла показаться приятной, захлопнул за собой дверь.

Хью не медлил более. Подгоняемый воплями осужденных и нетерпением товарищей, он приказал отодвинуться тому, кто стоял непосредственно за его спиной (проход был так узок, что приходилось идти гуськом), и с такой силой принялся действовать кувалдой, что после нескольких ударов железные брусья согнулись, потом сломались, и проход был свободен.