Барон Унгерн

Там, впрочем, он вел жизнь, немногим отличавшуюся от его жизни на родине. В Тобольске у него был собственный дом, ссыльный преступник устраивал приемы, которые посещал сам губернатор. В 1805 году на одном из них присутствовали члены посольства графа Головкина, проезжавшего через Тобольск в Китай. При этом, как отметил посольский секретарь Шубарт, все приглашенные отлично знали, что гостеприимный хозяин не только «направил много судов на скалы с помощью фальшивых сигналов маяка», но будто бы еще и застрелил собственного сына.

Эта история стала европейской уголовной сенсацией, о владельце Гогенхельма писали как об одном из наиболее выдающихся преступников современности. «Сердце обливается кровью, человечество (чувство гуманности. — Л. Ю.)

содрогается при воспоминании об ужасном злодеянии барона***, владельца острова Даго!» — восклицал Свиньин. Прошло, однако, совсем немного времени, и там, где раньше видели экзотическую уголовщину, стали усматривать трагедию мятежной души. Сделавшись настоящей находкой для романтиков, Отто Рейнгольд Людвиг Унгерн-Штернберг растворился в персонажах романов, драм и поэм, имевших подчас весьма отдаленное сходство с прототипом, как, например, герой байроновского «Корсара»[10]. После него благородные разбойники расплодились и надолго вошли в моду, а их прародитель превратился в демонического бунтаря, преступающего божественные заповеди не из банальной алчности, но, как считал де Кюстин, «из чистой любви к злу, из бескорыстной тяги к разрушению».

Он же пишет: «Не веря ни во что и менее всего — в справедливость, барон полагал нравственный и общественный хаос единственным состоянием, достойным земного бытия человека, в гражданских же и политических добродетелях видел вредные химеры, противоречащие природе, но бессильные ее укротить. Верша судьбами себе подобных, он намеревался, по его собственным словам, придти на помощь Провидению, распоряжающемуся жизнью и смертью людей»[11]

.

Иначе говоря, перед нами мрачный экспериментатор, который на доступном ему пространстве взялся вернуть мир к его изначальной сути, извращенной «вредными химерами» современной морали. Этот ключ к сердцу «кровавого» барона спустя столетие подойдет и к его праправнуку. Фигура начальника Азиатской дивизии, «сумрачного бойца», как называл его харбинский литератор Альфред Хейдок, тоже будет окружена мифами и тоже станет знаком тех еще смутных идейных веяний, которые, как всегда на переломе эпох, должны быть в ком-то воплощены, прежде чем будут сформулированы и высказаны.

2

Преступление «хозяина Даго» потрясало уже одним тем, что маяк, символ надежды и спасения, он сделал орудием зла, вестником гибели. Однако правдивость этой истории вызывает сильные сомнения.

Маяк Дагерорт (от шв. dager

— свет, и ort — мыс), по-эстонски — Кыпу, был построен во времена Ганзейского союза и существует по сей день. На протяжении столетий каждую ночь с 15 марта до 30 апреля и с 15 августа до 30 сентября на вершине его сложенной из булыжного камня 36-метровой башни, на каменной решетке, обеспечивающей тягу, разводили громадный костер из сухих смолистых дров. Зажигали его спустя час после захода солнца и тушили за час до восхода. В тихую погоду свет был виден на расстояние до 15 миль.

Купив имение Гогенхельм, Унгерн-Штернберг по обычаю обязан был взять на себя весьма обременительную заботу о маяке. На поддержание огня ежегодно требовалось около двух тысяч кубических саженей дров, а за триста лет, в течение которых существовал. Дагерорт, лес вокруг вырубили, дрова приходилось возить издалека, да еще и с подъемом в гору. На содержание маяка новый хозяин Гогенхельма просил у казны пять тысяч рублей серебром в год, но получал только по три тысячи, а с 1796 года, после смерти Екатерины II — вообще ничего. Маяк тем не менее продолжал действовать. Барон возложил поставку дров на своих крепостных, за что избавил их от других повинностей. Никакой башни с «застекленным бельведером» он не строил, а при тогдашнем способе эксплуатации маяка сама мысль о возможности подавать с него «ложные сигналы» кажется малоправдоподобной.