Барон Унгерн

С Унгерна давно сняты все табу. Как историческая фигура он не нуждается ни в панегириках, выдаваемых за объективные исследования, ни в обвинительных вердиктах, столь же бессмысленных, как требования его официальной реабилитации[245]. Осуждать и оправдывать, превозносить и проклинать — прерогатива современников. Одно несомненно: мрачное обаяние этой фигуры, которое действовало и продолжает действовать на людей самых разных убеждений, не сводится только к «обаянию зла». Помимо прочего, Унгерн волнует нас еще и потому, что его жизнь легко укладывается в схему очень важного для XX столетия эскапистского мифа о Белом Вожде — если воспользоваться названием романа Майн Рида о белом американце, ставшем вождем краснокожих и с их помощью отомстившем своим обидчикам. В более сложном варианте такой герой-одиночка, оказавшись среди якобы дикого, а на самом деле — непорочного, благородного и одухотворенного народа, страдающего от вторжения современной цивилизации, но бессильного ей противостоять, приходит к пониманию ценности туземных идеалов и увлекает приютивших его детей природы на праведную борьбу со своим собственным, прогнившим и развращенным миром. Подобный сюжет, для западного сознания почти архетипический, лег в основу многих знаменитых голливудских фильмов — от «Человека по имени Конь» до «Последнего самурая» и «Аватара». Эта красивая история безотказно трогает наши сердца, и Унгерн — если не единственный, то уж точно один из редчайших ее фигурантов, чья подлинность неоспоримо доказывает, что такое в принципе возможно.

ЭПИЛОГ

Я никогда не встречал людей, лично знавших Унгерна. Теперь таких уже не осталось, а те возможности, что у меня бывали раньше, я упустил. Не побывал, например, в русских селениях, которые до начала 80-х годов XX века еще существовали в Монголии. Мне рассказывали, что старики там сразу откликались на имя Унгерна. Чуть ли не каждый имел родственника, соседа, просто знакомого, кто видел барона в Халхе, в Забайкалье или в Иркутске, уже плененного красными. У некоторых имелись и собственные детские воспоминания — о том, как рассказчик вместе с другими детьми бегал за околицу, где остановились на привал казаки, и те бросали на землю лепешки или серебряные монеты, но когда дети тянулись за ними то ли не в очередь, то ли без разрешения, их били нагайками по рукам; потом в стороне кто-то проехал на лошади, и все стали говорить: «Барон! Барон!»

Позднее Инесса Ивановна Ломакина собиралась познакомить меня с одной старой женщиной из Петербурга, которая девочкой однажды видела Унгерна вблизи (в 1921 году она жила с родителями в Урге, барон приезжал к ним помыться в бане), но знакомство так и не состоялось.

Зато я держал в руках чашку, из которой он, может быть, пил. В Екатеринбурге, тогда еще Свердловске, мне показала ее поэтесса Майя Никулина. Эта чашка старинного фарфора досталась ей от прибалтийской немки, после войны выселенной из Китая. Она умерла на Урале, но до этого четверть века прожила в Харбине; Унгерн бывал там у нее в гостях и пил чай. Они знали друг друга еще по Ревелю. По ее словам, это был очень воспитанный и приятный молодой человек, а все, что о нем рассказывают нехорошего, выдумано большевиками.

В 1983 году я написал повесть об Унгерне. Одним из ее героев был выдуманный мною монгольский лама Найдан-Доржи, наставник барона в вопросах веры. Повесть называется «Песчаные всадники», в ней есть такой эпизод (дело происходит в Новониколаевске спустя несколько дней после казни Унгерна):

«В полдень Найдан-Доржи вышел из тюрьмы на улицу. Было тепло, бабье лето. Еще в камере ему сказали, что расстрелянных зарывают на пустыре за городом, и объяснили, как идти, но он добрался туда лишь к вечеру. По дороге зашел на рынок, приобрел там зеркальце с ручкой и горсть конопляного семени.