Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

Вот какой этот третий кит: ненадежный, увертливый… И хоть у самого твердой веры нет, надо, чтобы у детей, у малых сих — которым еще вся жизнь впереди, — была вера. Им, несмышленым, вера эта вроде узды. Не будет веры, ни от какого греха не удержишь. А как ее, веру эту, в детскую душу вложить?..

Об этом и думал длинными ночами, когда вышагивал, припадая на раненую ногу, от штабеля к штабелю, либо обогреваясь у печурки в бревенчатой сторожке.

Ночи длинные, мысли тревожные так и бередят душу старого солдата…

Смерть как не хочется, чтобы и детей такая же бедность всю жизнь провожала. А как от нее убежать, если плутовства и подлости душа не принимает?

Чтобы до хорошего жалованья достигнуть, надо чин выслужить. А чин неученому не дадут. По себе знать должен. Хоть заслуги, хоть медали — выше унтера не подымешься, грамотешка не та. А кто в корпусе обучен, тот с первого дня службы офицер, и ему сразу чин и, стало быть, хорошее жалованье… И в гражданской службе так: кто учен — тому и чин и жалованье двадцатого числа, а кто неучен — тому ломовая работа-поденка и получка по субботам…

Не нами сказано: ученье — свет, неученье — тьма. Верно сказано. Только как к тому свету пробиться?.. Этакую ораву помог бы господь одеть-обуть да накормить хоть вполсыта. Где уж тут на ученье замахиваться?.. Господи, да хоть бы одного, меньшого… хоть бы одного в люди вывести… По всему видать, из этого мальца толк выйдет. Неужто и одного на крыло не поставим…

И как-то в субботний, свободный от дежурства вечер поделился с женой своей заветной мечтой.

— Думаю меньшого осенью в приходскую отдать…

— Дорого, поди, платить за ученье, — сказала, сокрушаясь, мать.

Яков покачал головой:

— В приходской за обучение денег не берут. Расход, конечно, будет. Одежку, обувку справить придется. Ну и книжки, тетрадки там, карандаши и прочее…

— Осилим ли?.. — засомневалась мать. — А ну как отдадим, да потом забирать из школы придется… горе-то какое мальчику…

— Это уж известно, — согласился Яков. — Взялся за гуж, не говори, что не дюж… А осилим либо нет, от нас с тобой зависит. Должны мы хоть одного в люди вывести.

2

В школу Зиновий пошел с радостью. После их тесной комнатушки, в которую почти никогда не заглядывало солнце, просторный, с высокими окнами класс показался ему дворцом. Немного смущало то, что даже среди небогато одетых сверстников (в школе учились преимущественно дети из бедных семей, родители более состоятельные определяли своих отпрысков в гимназии, реальные и коммерческие училища) сам он был одет и обут куда неказистее всех остальных.

Но на это никто особого внимания не обращал, и постепенно мальчик обвыкся и перестал стесняться своего, можно сказать, сиротского вида. Стыднее было обнаружить скудость своего харча; На большой перемене ученики подкреплялись кто чем богат. Некоторые даже чванились, выставляя напоказ кусок колбасы или душистую домашнюю котлету. Зиновию нечем было покозыриться. Ломоть хлеба, посыпанный крупной солью и завернутый в холщовую тряпицу, — вот и все, что могла положить ему мать в его школьную сумку. Иногда, нечасто, вдобавок к ломтю хлеба огурец или кусок селедки. Старался свой скудный завтрак съедать украдкой, так, чтобы никому не мозолить глаза. А то увидят, станут еще подкармливать из жалости. А кусочничать у чужих мальчику строго-настрого запретили и отец, и мать.

Как-то утром мать дала ему на завтрак заботливо сбереженный кусок пирога. Пирог был черствый, но все равно вкусный. Зиновий съел половину, остальное хотел завернуть в холстинку.

— Доешь здесь, — сказала мать.

— Я не хочу, — слукавил мальчик.

Уж какое там: «не хочу»… — три бы таких куска съел не передохнув; но очень уж хотелось показаться на большой перемене с куском пирога в руках.

— Не хочешь — уберу, — сказала мать и положила кусок пирога на полку.

— Я с собой хотел взять, — признался Зиновий.

— Не надо, — сказала мать. — Тебе не велено кусочничать. А тут все увидят, что пирог чужой, и все будут знать, что ты кусочник.

И, как обычно, положила в его матерчатую сумку ломоть хлеба с солью.

Учиться было нетрудно. Читал он достаточно бегло, учитель даже сказал слишком бойко, потому что он торопился и, не успевая перевести дух, иногда в спешке захлебывался.

Устному счету его отец тоже обучил. Даже научил решать в уме немудреные задачки.

— У меня в цейхгаузе, — говорил отец, усаживаясь после обеда на ступеньках крыльца, — на полке двенадцать седел. Пять из них без стремян. Сколько коней можно заседлать враз?

— Семь коней, — отвечал мальчик, не задумываясь; он уже знал, что без стремян не поедешь, значит, и седлать ни к чему.