Барыня уходит в табор

В палисаднике Митро увидел Настю. Та стояла, спрятавшись в длинных, спускающихся до земли ветвях яблони, слушала песню. Белые лепестки путались в ее волосах. Митро, подойдя, тронул сестру за плечо. Она вздрогнула.

– Ты?..

Митро бережно стряхнул с ее кос яблоневый цвет.

– Чего в дом не заходишь?

Настя грустно улыбнулась.

– А зачем? Знаешь, я давно заметила – они, когда никто не слышит, лучше поют. В хоре и стараются, и берут верно – а все равно не то. Слышишь, ты слышишь, как Илья забирает? Больше всего это люблю – «как хочется хоть раз, на несколько мгновений…» Вот, слышишь? – Настя стиснула ладони у груди. – «Пусть эта даль – туманная, пусть эта глубь – безмолвная…» И Варька какая умница, низы ведет, как стелет… Ах, хорошо! Митро! Ну, скажи, разве не хорошо?

– Мне не нравится, – пробурчал он. – Лучше, когда Смоляко один поет. Эта песня дуэтом – совсем не то. И вообще, пошли в дом.

Они старались войти неслышно, но все равно голоса смолкли, едва в сенях скрипнула дверь. Илья вышел к гостям, держа за гриф гитару.

– О Митро, Настя! Заходите. Сейчас самовар…

– Я по делу к тебе. – Митро прошел в горницу, кивнул Варьке, зачем-то выглянул в окно. – Слыхал, что цыгане пришли? Стоят за Владимирской, на второй версте.

– Не слыхал, – удивился Илья. – Рановато вроде пока цыганам. Наши, наверно, еще и не снялись… Чей табор, знаешь?

– То-то и оно, что нет. – Митро почесал в затылке. С его лица не сходило озадаченное выражение. – Был я там вчера, смотрел… Странные они какие-то. С виду вроде бы цыгане, шатры поставили, кибитки, лошади… Богатые, бабы золотом обвешаны – глаза слепит! Одеты по-чудному как-то… А кони, кони у них! Царские, шерстинка к шерстинке, играют! – голос Митро заметно оживился. – Я подошел было менять – а они человеческого языка не понимают!

– Романэс [54] не знают? – Илья пожал плечами. – Какие же это цыгане?

– Вот и я не пойму. Их старик ко мне подошел, кланяется, говорит что-то. И по-цыгански вроде, а я через два слова на третье понимаю. Говорит мне: «Ав орде, бре…» Я его спрашиваю: «Со ракирэса?» [55] А он только глазами хлопает.

– «Ав орде»? – переспросил Илья. Задумался, наморщив лоб, и вдруг рассмеялся. – Да нет, не бойся. Цыгане это. Только не наши, а болгары. Мы прошлым годом по Бессарабии болтались, их там много кочевало. Они котляре, посуду делают. Я по-ихнему немного знаю.

– Знаешь? – обрадовался Митро. – Слушай, дорогой мой, сделай милость – идем со мной. Вдвоем хоть договоримся с ними. Я там таких четырех коньков приглядел – любо взглянуть! Они их на ярмарку пригнали, а до базарного дня неделя почти. Пойдем, Илья! Кофу пополам разделим, мое слово!

– А успеем до ночи обернуться? – засомневался Илья. – Яков Васильич велел, чтоб в ресторане сегодня непременно… Вроде ротмистр Грачевский с друзьями от полка прибыл.

– Сто раз успеем! Ну – поехали, что ли? Я извозчика возьму.

– И мы с вами, – вдруг сказала Настя, до этого с жадным любопытством слушавшая рассказ брата. – Я и Варька.

– Ну зачем это еще… – заворчал Митро, но Илья неожиданно согласился:

– Пусть едут, морэ. Варька тоже их язык понимает, если что – поможет.

Это решило дело.

Табор стоял на взгорке, в полуверсте от дороги, возле небольшого, заросшего травой прудика. В полукруге шатров дымили угли, рядом лежали котлы и тазы. Тут же крутилась, подпрыгивая на трех ногах, хромая собачонка. Несколько мужчин стояли у крайнего шатра, дымя трубками и степенно разговаривая о чем-то. Женщины возились у кибиток. По полю бродили кони, среди них вертелись чумазые, полуголые дети. Они первые заметили идущие от дороги фигуры и помчались к табору, оглушительно вопя:

– Ромале, гадже авиле! Рая авиле! [56]

Настя, идущая сзади, улыбнулась. На ней была ее любимая алая шаль поверх легкого светлого платья. Из золотых украшений она оставила только сережки. Глядя на нее, и Варька удовольствовалась сущей ерундой – серьгами матери, двумя тяжелыми браслетами и четырьмя-пятью кольцами.

Незнакомые цыгане, явно приняв пришедших за начальство, стремительно попрятались по шатрам. Исчезла даже собачонка. Навстречу гостям вышел высокий старик в черной шляпе с широкими полями и в щегольских шевровых сапогах. Он старался сохранять достоинство, но в глазах под кустистыми бровями таилась тревога.

– Что угодно господам? – с сильным акцентом спросил он по-русски.

Илья, шагнув вперед, по обычаю низко поклонился. Старик попятился, и Илья поспешно сказал:

– Т’яв састо, бахтало, зурало, бре. Аме рома сам [57].

– Рома? – растерянно переспросил старик. Его глаза пробежали по городской одежде цыган, по платьям и шалям девушек. Илья назвал себя, Митро, свои роды, и лицо старика посветлело. К концу речи Ильи он уже снова обрел свой степенный вид и время от времени важно кивал. Цыгане повылезали из шатров и плотным кольцом обступили пришедших. Старик с улыбкой сделал широкий приглашающий жест.