Барыня уходит в табор

Засиделись до глубокой ночи. Пироги удались лучше некуда, Макарьевна принесла самовар, Варька заварила чаю с душистой мятой. Она суетилась вокруг стола, и улыбка не сходила с ее некрасивого лица. Настя без конца расспрашивала Данку о таборной жизни, просила рассказать о ее кочевье, ахала и умоляла еще раз спеть «Очи гибельны». Данка говорила мало, петь отказывалась, на вопросы Насти отвечала вежливо, но с явной неохотой. То и дело ее взгляд останавливался на лице Ильи. Тот, за весь вечер не проронивший ни слова, темнел еще больше, хмурил брови. Но нога Варьки под столом в сотый раз толкала его в голенище сапога.

Лишь к ночи Данка немного оправилась и согласилась спеть. Кузьма сорвался с места, взял гитару, но Данка запела по-таборному, без музыки, даже не взяв дыхания. Лицо ее было замкнутым, серьезным. Выбившиеся из-под платка волосы курчавились по обеим сторонам лица, сумрачно светились глаза. Гортанный голос негромко, вполсилы выводил:

Я красивая – да гулящая,Боль-беда твоя, жизнь пропащая.Полюбить меня – даром пропадешь,

А убить меня – от тоски умрешь.

Кузьма не вернулся к столу, присев у стены на сундуке Макарьевны. Обнимал семиструнку, любовно трогал струны, пытался подладиться под Данкину песню. Уже не таясь смотрел в хмурое большеглазое лицо. Иногда Данка украдкой тоже взглядывала на него, Кузьма не успевал отворачиваться, встречался с ней глазами – и дождался-таки скупой улыбки с двумя горькими морщинками. Но Данка тут же отвернулась, о чем-то спросила Варьку, заговорила с Настей. А Кузьме достался напряженный, озабоченный взгляд Ильи из-под сдвинутых бровей.

– Ну вот что, – сказала Настя, когда ходики отстучали десять. – Дело, конечно, твое, ромны, но, по-моему, тебе в хоре лучше будет. Родня сыскалась, вон сидит… – не глядя, Настя показала на мрачного Илью и сияющую улыбкой Варьку. – Голосок у тебя хороший, собой – красавушка. Я отца уговорю. Сейчас, на Страстной, мы все равно в ресторан не ходим. Время есть, позанимаюсь с тобой. Попоешь в хоре, устроишься, обживешься… а там, глядишь, и замуж снова выйдешь. – Через головы сидящих Настя взглянула в угол, где сидел Кузьма, и лукаво улыбнулась.

Данка резко повернулась. Смутившийся Кузьма успел поймать ее взгляд – растерянный, полный смятения. Но в следующий миг Данка уже опустила голову. Чуть слышно ответила:

– Как хочешь.

Настя ушла. Оставшиеся посидели еще немного, но уже не хотелось ни петь, ни разговаривать. Данка окончательно сникла, сидела, не поднимая глаз, стиснув руки между колен. Кузьма зевнул во весь рот, поставил гитару в угол.

– Ночь-полночь, ромалэ… Пойду-ка я. Илюха, вы долго еще сидеть будете?

– Иди, – отозвался Илья. – Я скоро.

Кузьма ушел. Когда за ним закрылась дверь, Варька встала из-за стола.

– Чайори, но как же… – начала было она.

Но тут поднялся Илья.

– Варька, вот что, – сказал он негромко, но обе цыганки вздрогнули. – Поди-ка постели ей. Да дверь закрой за собой.

– Илья… – прошептала Варька.

– Ступай! – Его голос потяжелел.

Варька умоляюще взглянула на него, но возразить не решилась. Взяла с припечка ненужное ей полотенце и вышла.

Данка остановившимися глазами смотрела на закрытую дверь. Свет лампы дрожал на ее осунувшемся от испуга лице. Илья стоял перед ней, смотрел поверх ее головы в темное окно. Оба молчали. За печью громко шуршали тараканы.

– Спасибо, Илья, – хрипло сказала Данка. – Не думала, что ты… Спасибо. Не забуду.

– Подавись, – грубо сказал он, отходя к стене. – Ночь переспи, ладно. А завтра чтоб духу твоего здесь не было! Вон что выдумала – вдову из себя корчить…

– Знала бы, что вы здесь, – не пришла бы.

– Знамо дело… И не меня, а Варьку благодари. Не знаю, что ей в голову взбрело. Мотька ведь и ей родня. Иди спать. А завтра вон отсюда! – Илья повернулся, взглянул в бледное лицо Данки – и не удержался: – Шалава драная! Как у тебя совести хватило…

– А ты мою совесть не трожь! – внезапно оскалилась Данка. Платок соскользнул с ее головы, волосы рассыпались по спине и плечам, упали на лицо. Данка резко отбросила их. – Совесть… Моя совесть… Да тебе ли ее трогать! Я тут клясться не собираюсь! Клялась уже! И жизнью своей клялась, и Богородицей, и отцом с матерью, и конями отцовыми! Голос сорвала, плакать не могла, как клялась! – хрипло выкрикивала она, стуча кулаком по столешнице.

Лампа замигала и погасла. Серый лунный свет упал на искаженное лицо Данки. Илья молча смотрел на нее. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худую спину, напоминал ему прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?