Бастард де Молеон

Но прошел день, седьмой день месяца, а на дороге не появлялся никто, если не считать торговцев шерстью, раненых солдат и бежавших из Наваррете побитых рыцарей, которые, прячась днем в лесах, делая большие обходы через горы, пешком пробирались на родину и испытывали множество тревог и лишений.

Аженор узнал от этих несчастных, что во многих местах уже снова вспыхивает война, что тирания дона Педро, усугубляемая тиранством Мотриля, давит невыносимым гнетом на обе Кастилии, что посланцы претендента на престол, разбитого при Наваррете, разъезжают по городам, призывая послушных людей сопротивляться злоупотреблениям власти.

Беглецы уверяли, что уже видели немало военных отрядов, собравшихся в надежде на скорое возвращение Энрике де Трастамаре. Они прибавляли, что немало из их боевых товарищей читали письма дона Энрике, обещавшего скоро вернуться в Испанию с армией, набранной во Франции.

Слухи о войне подогревали воинственный пыл Аженора, но, поскольку Аисса не приезжала, любовь была бессильна успокоить в его душе возбуждение, которое охватывает молодых людей, едва раздается звон оружия.

Начинал терять надежду и Мюзарон; он чаще обычного хмурился и очень резко отзывался о Хафизе, которому, словно злому демону, упрямо приписывал промедление Аиссы, если чего-нибудь не хуже, прибавлял он, когда окончательно впадал в дурное настроение.

Что касается Молеона, то он, подобно телу, ищущему свою душу, беспрестанно бродил по дороге, на которой его глаза, привыкшие ко всем ее изгибам, узнавали каждый куст, каждый камень, каждую тень, а уши издали, за два льё, угадывали топот мула.

Аисса не появлялась; из Испании никто не приезжал.

Наоборот, из Франции через отмеренные, словно по часам, промежутки прибывали отряды солдат, которые занимали позиции вокруг городка и, казалось, ждали лишь сигнала, чтобы ринуться в Испанию. После прихода каждого нового отряда собирались их командиры, сообщая друг другу пароль и отдавая распоряжения; ведь прочие предосторожности были излишними, ибо воины из разных стран и различного рода оружия знали друг друга и жили в полном согласии.

В тот день, когда Молеон не был поглощен мыслями об Аиссе, он, желая побольше узнать о людях и конях, прибывающих на границу, выяснил, что отряды ждут главнокомандующего и новых подкреплений, чтобы вступить в Испанию.

— А кто же главнокомандующий? — спросил он.

— Пока не знаем, он сам нам представится.

— Значит, все отправятся в Испанию, кроме меня! — в отчаянии воскликнул Аженор. — О, зачем я дал клятву, зачем?

— Полно, сударь, — успокаивал его Мюзарон. — Вы теряете голову от горя. Клятва больше не действительна, ведь донья Аисса не приехала. Если она появится, мы пойдем вперед…

— Подождем еще, Мюзарон. Надежда не покинула меня, я еще надеюсь! Никогда я не потеряю надежды, ибо я буду любить Аиссу вечно!

— Очень бы мне хотелось полчасика потолковать с этим смуглорожим Хафизом, — проворчал Мюзарон. — Хотел бы я просто посмотреть ему прямо в глаза…

— Зачем? Что может сделать Хафиз против воли всесильной доньи Марии? Ее надо винить во всем, Мюзарон, да, ее или несчастную судьбу мою!

Так прошла еще неделя, но из Испании никто не приехал. Аженор едва с ума не сошел от нетерпения, а Мюзарон — от ярости.

За неделю на границе уже скопилось пять тысяч солдат.

Повозки с провиантом — поговаривали, что отдельные из них гружены золотом, — охранялись значительными силами.

Люди сира де Лаваля, бретонцы госпожи Тифании Рагенэль с нетерпением поджидали возвращения посланного в Бургос рыцаря, чтобы узнать, дал ли принц Уэльский согласие освободить коннетабля.

Наконец гонец вернулся, и Аженор охотно выехал, чтобы встретить его на берег реки.

Гонец видел коннетабля и обнял его; английский принц устроил в честь него пир, а принцесса Уэльская преподнесла великолепный подарок. На пиру она соизволила сказать, что ждала отважного рыцаря де Молеона, желая вознаградить его за преданность коннетаблю, и добавила, что доблесть украшает всех людей, к какому бы народу они ни принадлежали.

Гонец же рассказал, что принц Уэльский согласился принять тридцать шесть тысяч флоринов, а принцесса, видя, что принц надолго задумался, сказала:

— Сир, супруг мой, я желаю, чтобы коннетабль получил свободу из моих рук, ибо я восхищаюсь им так же, как и его соотечественники, ибо мы, великобританцы, тоже немного бретонцы, и я внесу за мессира Бертрана выкуп в тридцать шесть тысяч золотых флоринов.

Из слов гонца явствовало, что коннетабль будет освобожден, если уже не отпущен даже до выплаты денег.

Добрые вести привели в восторг бретонцев, охранявших выкуп, и, поскольку радость заразительнее горя, собравшиеся вокруг Риансереса войска, узнав о результате миссии гонца, грянули такое громкое «ура», что древние горы содрогнулись до самых своих гранитных основ.

— Вперед, в Испанию! — кричали бретонцы. — И пусть ведет нас наш коннетабль!

— Давно пора, — шепнул Мюзарон Аженору. — Нет Аиссы, нет и клятвы … Время уходит, сударь, мы должны выступать в поход!

И Молеон, уступив своей тревоге, воскликнул:

— Вперед!