Батареи Магнусхольма

Как и следовало ожидать, пока Лабрюйер ждал на пристани последнего по расписанию пароходика, стемнело. Потом, наняв лодку, он добрался до рыбацкого поселка и, спросив лодочника о дороге к Царским камням, то и дело подсвечивал фонариком тропу. Поселок был убогий — земля Магнусхольма мало годилась для огородов, а не то что полей. Или пески, ближе к реке, или низкие заболоченные ложбинки. А лес — одно звание, что лес: низкорослые сосенки, березки, ивы, в низинах — черная ольха, а на топях, как водится, тростник. Красивые высокие сосны с янтарными стволами можно было увидеть только на морском побережье.

Если бы лес был хорош — Лабрюйер бы даже пожалел, что его так разрыли и перекопали. Где-то справа возводили батарею, которой надлежало охранять самое устье Двины. Царскими камнями называли два больших валуна неподалеку от мыса и пирса, разделявших реку и Рижский залив. Отчего-то они полюбились русским царям — их изволили осмотреть и Александр Второй, и Александр Третий с наследником, цесаревичем Николаем. Чтобы выполнить приказ Хоря, нужно было как-то пройти сквозь стройку — или обогнуть ее по преогромной дуге. Лабрюйер подумал — и мысленно рассчитал дугу. Если по прямой от поселка до Царских камней — около двух верст, то дуга разве что полверсты прибавит.

Он углубился в лес. Глаза понемногу привыкли к темноте, главное было — не оступиться. Где-то тут, как слышал Лабрюйер, даже тянули ветку железной дороги и наверняка накопали канав и насыпей. Он порадовался, что взял с собой крепкую палку.

И вдруг он остановился.

Первая мысль была: голова не выдержала испытаний, начинается безумие. За ней возникла другая: это, пожалуй, хорошее безумие, если в голове звучит молитва; на таком основании спятивший агент Гроссмайстер может даже в монастырь попроситься на жительство. Третья мысль была: нет, голос звучит, пожалуй, не в голове…

Лес уже был полон строений, временных и постоянных. Лабрюйер обвел лучом фонарика круг и буквально в дюжине шагов увидел стену какого-то кирпичного склепа. Он подошел поближе. Голос, читавший на церковнославянском акафист Кресту, стал более внятным. Тогда Лабрюйер обошел склеп и увидел дверь, а рядом — окошко, забранное толстыми железными прутьями. Акафист доносился изнутри.

Погасив на всякий случай фонарик, Лабрюйер подкрался к окну. Женский голос, русская молитва… да что ж это такое?..

Не ловушка, нет: кто бы мог предвидеть, что агент Леопард потащится лесом, где даже порядочной тропы нет, и выбредет к этому склепу? На всякий случай он встал за дерево и вытащил из ременной петли револьвер.

— Кто там? — спросил по-русски Лабрюйер.

— Это ты, — услышал он из глубины склепа. — Как хорошо…

— Хорошо?.. — спросил Лабрюйер.

— Да. Я знала, что ты придешь. Я так хотела тебя видеть…

— Вы…

— Ты. Я так давно хотела сказать тебе «ты»… Сейчас, кажется, можно…

Так, подумал Лабрюйер, если это Красницкая — значит, ловушка. Но даже для агентов «Эвиденцбюро» — чересчур заковыристо; разве что они связались с нечистой силой…

Лабрюйер стал искать дверную ручку. Ее не было.

— Выходите оттуда как-нибудь, — сказал он.

— Я не могу. Они заперли обе двери. Где ты?

Лабрюйер направил луч фонарика в окно. Оказалось, что в склепе на расстоянии примерно в полтора аршина от наружной стены есть еще и внутренняя, и в ней тоже окно, а уж там — женское лицо.

— Госпожа Красницкая, как вы туда попали? Что это за здание?

— Это пороховой склад, кажется. Коридор и окна — для вентиляции. Пороху нельзя быть сырым. Слушай, я все тебе расскажу! Я не знаю, когда они придут за мной, я должна успеть! Слушай — это «Эвиденцбюро»!

— Я знаю.

— У них — прозвища. Красницкий — «Атлет», фрау Вальдорф — «Клара»…

— Кто же тогда «Птичка»?

— Эмма Бауэр. «Щеголь» — цирковой борец, Господи, как же его там называют? Штейнбах!

— А главный? «Дюнуа»?

— «Дюнуа» — это я. Да, да, это из-за того маскарада, когда мне заказали доспехи, и я была Орлеанским Бастардом, Жаном Дюнуа… да ты же видел эти доспехи — помнишь, тогда? Когда мы ставили «живые картины»? Ты помнишь, да? Ты помнишь?..

— Помню…

— И я — я все помню. Каждое твое слово. Я ведь люблю тебя. Я, наверно, с первой встречи тебя люблю — когда увидела, как ты на меня смотришь. А помнишь, когда ты мне нож протянул? Это правда, клянусь тебе!

— Но… но, госпожа Красницкая…

— Перестань. Это фальшивое имя. А сейчас не должно быть ничего фальшивого. Я просто не имею права сейчас врать… Я — Наташа. Так меня и зови, хотя бы сейчас…

— Наташа… — произнес Лабрюйер. И все в голове у него смешалось. Он хотел спросить: да как же можно, меня — с первой встречи? Он хотел сказать, что и с ним приключилось такое же безумие. Но слова не шли на язык — хоть тресни!