Батареи Магнусхольма

Это была карманная воровка Лореляй, уже не ценная добыча, а, можно сказать, старая приятельница. На сей раз Лореляй была не в мальчишеской матроске с короткими штанишками и высокими шнурованными ботинками, она оделась почти по-дамски, вот только в побоище потеряла шляпку.

Когда на нее набросилась крупная девица, успела дать оплеуху и замахнулась для другой, Лабрюйер вмешался. Он оттолкнул девицу и, взяв легонькую Лореляй под мышку, просто вынес ее с тротуара прямо на улицу, за чей-то притормозивший «Руссо-Балт».

— Ну, не дура ли ты? — спросил он воровку, поставив ее на ноги. — Мало тебе своего ремесла? Ты что, не додумалась, что тебя так просто во «Франкфурт-на-Майне» не пустят? Что там уже своих хватает, и они всю обслугу прикормили?

Лореляй ощупывала пострадавшую щеку.

— Скажи спасибо, что зубы уцелели, — буркнул Лабрюйер. — И вот что — видишь, там, напротив, фотографическое ателье? Оно мое. Скажи всем своим, чтобы за квартал обходили.

— Я телом никогда не торговала и торговать не буду, — ответила Лореляй. — Запомни это, охотничий пес. Я туда…

И замолчала.

— Высмотрела дурня с толстым кошельком? Или дуру с бриллиантовыми серьгами?

— Дуру… Ну, пойду я.

— Больше туда не лезь. Тебя шлюхи запомнили.

— Не полезу. А ты точно честным бюргером заделался?

— Точно.

— Жаль. А то бы я тебе кое-что рассказала. Если ты уже не ищейка — то тебе ни к чему.

Лабрюйер понял — Лореляй неловко пытается отблагодарить за спасение.

— Можешь рассказать по старой дружбе…

— Я, когда вошла туда вслед за дурой и ее хахалем, одного человека видела. Я его помню, потому что месяц назад в Либаве встречала, в порту. И там, в порту, его называли господином Айзенштадтом. А сегодня, в гостинице, он уже — господин Красницкий.

— Думаешь, профессор картежной академии?

— Я на руки посмотрела — нет, пальцы как сардельки, такими пальцами и в носу не поковыряешь. А ты уж мне поверь, полицейский пес, с ним дело нечисто. Вот он-то как раз не дурень. Ну, прощай!

— Прощай, Лореляй. И вот что…

— Ну?

— Волосы заново отрасти. Тебе с длинными лучше.

— Все равно к лету стричь придется.

— Долго еще собираешься мальчика изображать? До старости?

— Не доживу я до старости, милая моя ищейка.

На том и расстались. Лореляй ушла куда-то к Гертрудинской, Лабрюйер прошел вперед до перекрестка — но Романовскую переходить не стал. Он вспомнил графа Рокетти де ла Рокка, вспомнил ту облаву. Если в Ригу опять заявился шулер высокого полета — нужно все же предупредить старых товарищей.

Он повернул обратно.

Тех коридорных, с которыми он свел знакомство при суете вокруг Рокетти де ла Рокка, уже не было — мальчишки выросли. Но кто-то из них наверняка остался при гостинице и ресторане. И вряд ли они знают полицейские новости. Если явиться с вопросами о постояльце — не сообразят, что Лабрюйер уже давно покинул Сыскную полицию.

К счастью, он помнил имена.

Юрис Вилкс за эти годы превратился в Юргена Вольфа и по-латышски говорил уже с большой неохотой, зато немецкий освоил едва ль не лучше прирожденного немца. Он стал буфетчиком — должность очень ответственная, совсем не для латыша должность, и даже выучил довольно много русских слов. Лабрюйер, отыскав его в буфетной, заговорил с ним по-немецки и получил такие сведения: господин Красницкий прибыл месяц назад, поселился в одном из лучших номеров, ищет себе хорошую квартиру в приличном месте, но это тяжкий труд — что ни выберет, супруга против, ей не угодишь.

— Так он с супругой? — удивился Лабрюйер.

— Да, господин инспектор. Дама из благородного сословия, очень хорошо одевается. Завела в Риге большие знакомства, всюду ее принимают.

— Немка?

— Русская.

— Понятно. Никому не говори, что я тебя спрашивал. И хотелось бы мне взглянуть на эту пару.

— Это легко устроить.

Лабрюйер прикинул: в паре мошенникам работать выгоднее, красивая дама заводит светские знакомства, собирает вокруг себя кавалеров, а муж аккуратно обчищает их за карточным столом. Что тут можно сделать? Можно, познакомившись, зазвать их в ателье, а снимки передать в Сыскную полицию, пусть там разбираются.

— Взгляни, Вольф, может быть, они в зале.

— Как будет угодно господину инспектору.

Буфетчик выдал подбежавшему официанту целый поднос посуды и вслед за ним вышел в зал. Минуту спустя он вернулся.

— Ужинают, господин инспектор. Во втором ряду справа третий стол от входа.

— Там рядом есть свободные столы?

— Второй пока свободен. Сказать Гансу, чтобы посадил вас там?

— Да, сделай милость.

Лабрюйер отдал пальто гардеробщику, посмотрел в большое зеркало — вид приличный, не хуже, чем у богатых постояльцев гостиницы. Подкрутил усы и пожалел, что так и не привык пользоваться помадами, которые сводят кончики усов в задорно торчащие вверх стрелки. В немецкой среде эта манера называлась «жизнь удалась». Может быть, помада изменила бы цвет волосков. Лабрюйеру не очень-то нравилась его рыжеватая масть.