Батька

- Да, тут тоже присутствует, - отвечал Петр, - только слез-то не больно что-то видать у него, - прибавил он как бы в некотором размышлении.

Я дал шпоры лошади и поскакал марш-марш.

- Тише, тише, барин! Право, маменьке скажу! - говорил Петр.

Но я знал, что он не скажет.

Матушка нас встретила только что не на крыльце.

- И не стыдно тебе, не грех так меня мучить? - сказала она.

Я поспешил поцеловать у ней руку и стал ей представлять почти в лицах, как огонь горел, как Михайло Евплов плакал.

- Ну, не говори... будет! - произнесла она, махая мне рукой и сама готовая почти разрыдаться.

Видневшееся из наших окон пламя все становилось меньше и меньше. Через час после того приехал и отец. Загрязненный, залитый почти с ног до головы водой и чем-то, должно быть, еще более раздраженный, он шумно вошел в залу. Вслед за ним поваренок Гришка, вспотевший, как мокрая мышь, и с закоптелым лицом Кирьян ввели под руки Михайла Евплова. Он был в чьем-то чужом полушубчишке, весь дрожал; рука и лицо его были в крови.

- Посадите его тут! - сказал отец.

- Его надобно напоить чаем или мятой: он весь продрог! - сказала матушка.

Несчастный старик замотал головой.

- Нет, матушка: водочки дай! Дай водочки! - проговорил он.

Матушка поспешно пошла и сама принесла ему целый стакан.

Михайло Евплов выпил его дрожащими губами из ее рук. Она после того хотела было подать ему кусок пирога, но он молча отвел его руками.

- Сведите его в людскую, да чтобы он не сделал там чего-нибудь над собой - я с тебя спрошу, - сказал отец Кирьяну.

Тот с Гришкой хотел было поднять Михайла, но он не дался им и повалился отцу в ноги.

- Батюшки, благодетели мои! Не оставьте меня, несчастного! - стонал он.

- О старый дурак! Сказано, что не оставят - бога только гневит, вспылил отец, между тем как у него у самого текли по щекам слезы.

- И ее, злодейку, накажите, и ее! - бормотал Михайло Евплов, ползая по полу и хватая отца за ноги.

- И ее накажут! Отведите его! - говорил тот, едва сдерживая себя.

Гришка и Кирьян подняли, наконец, бедного старика и увели.

Меня вскоре после этого послали спать, но я долго еще слышал из своей маленькой комнаты, что отец и мать разговаривали.

- Поджог! - говорил тот своим отрывистым тоном.

- Господи помилуй! - восклицала на это матушка.

- Невестушка... сынок... - повторял несколько раз отец.

- Боже ты мой, царица небесная! - говорила матушка.

III

Проснувшись на другой день поутру, я услышал по всему дому какое-то шушуканье и торопливую хлопотню. Гришка-поваренок, между прочею своею службою обязанный меня одевать, пришел, по обыкновению, с сапогами в руках и с глупо форсистой рожей остановился у косяка.

- Что там такое шумят? - спросил я его.

- Папенька ваш в город уехали-с, - отвечал он, почему-то еще гордее поднимая голову.

Я всегда был очень доволен, когда отец куда-нибудь уезжал: его суровость, его желчное и постоянно раздраженное состояние духа, готовое каждую минуту вспыхнуть, пугали меня, а потому и на этот раз, исполнившись мгновенно овладевшим мною восторгом, я начал перевертываться на постели на спину, на грудь и задрыгал ногами, приговаривая:

- Зачем он уехал, зачем?

- Не знаю-с! - отвечал Гришка и, наскучив, вероятно, стоять передо мной, сдернул с меня одеяло и урезонивал меня:

- Перестаньте баловать-то!.. Надевайте сапожки-то!.. Мне стряпать пора.

- Я сегодня приду к тебе в кухню, приду... приду... - напевал я.

- Я сегодня не в кухне стряпаю, а у бабушки Афимьи, - отвечал Гришка и самолюбиво закинул свое рыло в сторону.

- А вот врешь, врешь, - перебил я его, думая, что он хочет только от меня отделаться.

- Право-с! - повторил Гришка. - В кухню-то Тимофея с хозяйкой под караул посадили, - прибавил он уже мрачным голосом.

- За что?

- Папенька приказали-с...

Последнее слово Гришка протянул.

- А Михайло Евплов где?

- В людской лежит... стонет таково на всю избу.

У меня вдруг пропала вся моя веселость; я молча оделся, молча и тихо вышел. В девичьей сидела наша старуха ключница Афимья и старательно-старательно пряла. Это было всегда признаком, что она до бесконечности злилась.

- Афимья! За что Тимофея с женой под караул посадили? - спросил я ее таинственно.

- Не знаю, сударь! - отвечала она явно укоризненным тоном.

- Ну вот! Не может быть, скажи!

- Не знаю, батюшка... папенькина воля! - повторила она и вздохнула.

Семья Михайла Евплова приходилась ей сродни.