Бэббит. Эроусмит

Холаберд был приятен и ласков, но намекнул со вздохом, что если будет напечатано такое заключение, то ему, директору, придется взять назад все свои слова о великих достижениях, на которые он, как следовало понимать, вдохновил своего подчиненного. Он был приятен и ласков, но тверд; Мартин должен припрятать (Холаберд не сказал прямо: «припрятать», — он сказал: «предоставить мне на дальнейшее рассмотрение») подлинные статистические выкладки и опубликовать отчет с двусмысленным выводом.

Мартин был взбешен, Холаберд — деликатно непреклонен. Мартин бросился к Терри, заявляя, что подаст в отставку… разоблачит… выведет на чистую воду… Да! Не постоит ни перед чем! Ему не нужно теперь содержать Леору. Он пойдет в аптекарские помощники. Он сейчас же вернется и скажет Святому Чижу…

— Эй, Худыш! Постой! Осади коней, — заметил Терри. — Подожди ссориться с Чижиком, и мы вместе проведем какую-нибудь работу, которая даст нам независимость. А до тех пор тебе нужна здешняя лаборатория, — и ты должен подучиться еще физической химии! И потом… гм… Худыш, до сих пор я ничего не говорил о твоем сентгубертском опыте, но и ты и я — мы оба знаем, что ты сам его провалил. Можешь ты предстать пред судьями с чистой совестью, когда выйдешь с обвинениями против его святейшества? К тому же, надо сознаться: он грязный, лживый, пронырливый, подхалимствующий, жадный до власти ханжа, но в общем вполне приличный человек. Надо крепиться. Мы чего-нибудь добьемся. Право, братишка, ведь мы только начали постигать науку, только приступили к работе.

Холаберд официально напечатал, от имени института, первоначальный отчет Мартина, представленный попечителям, с небольшими лишь поправками, как, например: «Выводы требуют еще анализа» заменялось выражением: «Хотя статистический анализ представляется желательным, однако очевидно, что это новое средство оправдало все ожидания».

Опять Мартин взбесился, опять Терри его успокаивал; и с холодным остервенением, непохожим на пыл тех дней, когда он знал, что его ждет Леора, он вновь принялся за физическую химию.

Он проникал в запутанные тайны определения точек замерзания и осмотического давления и пытался применять выводы, сделанные Нортропом об энзимах, к исследованию фага.

Его увлекали математические законы, так странно предсказывающие явления природы; мир его был холоден, точен, строго материалистичен и беспощаден ко всем, кто строит свои выводы на впечатлениях. Он с каждым днем все больше презирал тех, кто считает камни на мостовой, кто дает номенклатуру видам и разновидностям, кто коллекционирует неосмысленные данные. И, поглощенный занятиями, не замечал, как сменяются времена года.

Однажды он поднял голову и с удивлением обнаружил, что на дворе весна; потом они с Терри отшагали двести миль в Пенсильванских горах по летним дорогам; но, казалось, не прошло и недели, как наступило рождество, и Холаберд весело запорхал по институту.

Отсутствие Готлиба, пожалуй, пошло Мартину впрок, так как он больше не обращался к учителю за разрешением трудных вопросов. Взявшись за проблемы диффузии, он сконструировал собственную установку и, благодаря ли врожденному таланту или бешеному прилежанию, достиг такого успеха, что заслужил от Терри почти предельную похвалу: «А знаешь, Март, это не так уж скверно!»

К той убежденности, с которой Макс Готлиб, казалось, родился на свет, Мартин шел медленно, спотыкаясь на каждом шагу, но в конце концов пришел. Он желал совершенства техники в поисках абсолютного и доказуемого факта; стремился сильнее всякого Патера «гореть суровым алмазным пламенем», стремился не к жизненным удобствам и доброй славе на торжищах, — он хотел остаться свободным от суетных мечтаний, чтобы они не затуманили ему голову и не размягчили бы волю.

Холаберд дивился не меньше, чем мог бы дивиться Табз, тому, как разбрасывается Мартин в своих работах. Кем он себя в конце концов считает — бактериологом или биофизиком? Но Холаберда смирил прием, оказанный в научном мире первой крупной статье Мартина — о действии икс-лучей, гамма-лучей и бета-лучей на противодизентерийный фаг. Статью хвалили не только в Нью-Йорке, но и в Париже, в Брюсселе, в Кэмбридже, отмечали «глубину анализа, ясность мысли и — да простят нам этот неуместный в научной заметке энтузиазм! — превосходный, дающий подлинное наслаждение стиль изложения», как выразился профессор Беркли Вурц; в доказательство, добавлял он, достаточно привести хотя бы первый абзац статьи: