Бег по краю

Двадцать лет назад, когда Лида поняла, что снова беременна, она почувствовала глухую тоску, что наваливается у равнодушного осеннего моря, катающегося по песку, будто каток, утюжащий асфальт, когда схлынул поток курортников. Ей казалось, что вот-вот она проснётся – и поймёт, что у неё месячные. Вместо радости и взволнованного ожидания, сопровождавших её с первых дней её первой беременности, тут было тупое сосание под ложечкой и страх повисшей в лифте между этажей, когда в подъезде пропал свет. И ещё ощущение ужасной усталости. Она шаркала по квартире в стоптанных тапках, будто старушка, не в силах поднимать налившиеся свинцовой тяжестью ноги, хотя округление живота незаметно было ещё даже ей. Её всё раздражало: теснота спальни; разбросанные носки и книги мужа; его спортивные штаны, повисшие пузырями на коленках; его храп с присвистом; поучающий тон свекрови и её вязанная в шеварушках кофточка с дырами на локтях, на которые были налеплены аккуратные заплатки, её долгие разговоры по телефону; то, что свёкор постоянно теряет свои очки и всех поднимает в доме на их поиски; то, что посуда в кухонном столе напихана так, что из него постоянно вылетают кастрюли и их крышки; то, что книжный шкаф осел под тяжестью книг и его дверца еле закрывается; то, что Василиса опять сидит с видом мученицы за завтраком, размазывая манную кашу по тарелке. Она боялась признаться себе, что просто не хочет этого ребёнка, эгоистично не хочет, чувствуя, что он постепенно будет забирать, как росток у картошки, то, что составляло её сущность и целостность. Она всё ждала, что Андрей как-то отреагирует на её беременность: обрадуется, будет носить ей цветы и апельсины, прислушиваться по ночам к биению маленького сердца, как было при её первой беременности. Или, наоборот, скажет, что они ещё не встали на ноги и надо бы им обождать: у них есть ещё для этого время. Но он смотрел мимо неё и сквозь неё, словно она была сама пустота. Возможно, что его тоже мучили колебания и сомнения и его отстранённый вид был всего лишь декорацией, за которой скрывались боязнь ответственности и страх принять решение. Паника, похожая на ту, что охватывает тебя в толпе, которая вдруг срывается с места и непонятно зачем куда-то устремляется, затягивая, будто воронка в своё жерло; страх перед чем-то неизвестным, чего ожидаешь и боишься не потому, что оно плохое, а потому что не знаешь, что тебя ждёт. Она тогда так и не приняла никакого решения. Ей так хотелось, чтобы это решение приняли за неё. Даже мама тогда почему-то отстранилась и ничего ей не могла посоветовать. Сказала, чтобы решали сами, чтобы потом не винили её ни в чём. Так и качалась, как маятник в старинных часах, до того времени, когда назад пути не стало. Казалось, будто ее вдруг вырвали из чего-то тёплого и приятного, где ей было хорошо и уютно, окутывающего, будто подоткнутое со всех сторон ватное одеяло, из-под которого вытащили, чтобы вернуть назад, на место, которое она уже слабо помнит, но где ей было холодно и неприютно. Так бывает, когда выходишь из нагретого человеческим дыханием тёмного кинозала после глубокого фильма, – и твоя расслабленность и задумчивость слепо натыкается на стену косого дождя, капли которого пронизывающий ветер бросает в твоё разгорячённое лицо.

Лидия Андреевна не любит вспоминать тот год, когда родился Гриша и она окончательно перестала принадлежать самой себе. Она снова была шестерёнкой в отлаженном механизме, что бесперебойно крутился, с каждым кругом приближая её к концу, за которым темнота угольной шахты и больше ничего. Она опять жила, будто в чёрно-белом сне, на минуты проваливаясь в цветное забытьё, из которого её неожиданно вырывал требовательный плач ребёнка. Андрей больше не помогал ей и не вставал по ночам, как было, когда родилась их дочь. Он стелил теперь свою постель в гостиной на диване, объясняя это тем, что не может работать невыспавшимся и с головной болью, сверлящей электродрелью затылок. По выходным он теперь тоже частенько уходил на службу, объясняя это тем, что нынче он должен содержать четверых. Если же оставался дома, то долго спал, вставал и шёл в гараж, либо уезжал на дачу даже в такую погоду, в какую они раньше не ездили никогда, мотивируя это тем, что там много накопилось дел, которые трудно будет завершить, когда туда привезут двоих детей.

Она не заметила, когда в её жизнь вернулся свет. Будто это был какой-то плавный переход, как туман медленно рассеивался. Но теперь это был ровный, спокойный свет восходящего солнца, свет оранжевого абажура над кухонным столом.

Теперь она просто не представляла, что её мальчика могло бы не быть. В ней проснулась такая нежность к этому почмокивающему существу, что казалось, что сердце разорвётся от переполнявшей его любви, как тонкое стекло сосуда, в котором начал оттаивать лёд.