Бега

— Ну, наверное, потому что они за мной помчались. За нами то есть. Они думали, что я сам поеду, и возле тачки меня караулили, я хоть и пьяный был, но вздел.

— И только один-единственный слепой Лелек все дела обделывает? — спросила я.

— Лелек только с Сарновским и с Бяласом. Для других там есть такой тощий, как его… Бартек. Это свой, чей-то родственник.

— Чей?

— А холера его батьку знает! Разве кто признается?

— Значит, родственнички свободно шляются по ипподрому…

— Да он может и не шляться, хотя шляется, потому что накануне обычно уговаривается, а в последний момент башкой качает или кивает. Наличность приносит сразу.

— И такого никто не прогоняет…

— Черский его разочек прогнал, так на следующий день ему бритву к глотке приставили.

— Кто?!

— Да разве узнаешь? Хулиганы. Темно, лица не видать, он домой возвращался, когда лошадям второй раз корм задал. А иногда возле ворот подкарауливают разные там.., пока дворник цепь с ворот снимет [4]

, они к окну…

— На этих посредников вы могли бы хоть пальцем показать, — предложила я. — А дальше пусть менты работают.

— Если они будут сидеть по тюрьмам, то пожалуйста, — согласился с горечью Куявский. — А пока суд да дело, никто не сдурел настолько, чтобы пальцем показывать: сегодня он покажет, а завтра его ногами вперёд вынесут. Их много, а мы не каждого знаем.

— Дипломатично! Тайно! Весь персонал бегов они не перебьют, а откуда знать, кто на кого доносил! Мог даже кто-нибудь со стороны!

— Ну, тайно — это ещё можно…

— А вам что же, велят это делать в открытую? — рассердился Вальдемар. — Вы их сами бережёте, потому что вам пети-мети нужны.

— Погодите-ка, там есть ещё один тип, — вдруг вспомнила я. — Вроде бы единственный, кто мог видеть, с кем Дерчик пошёл в кусты. Никто не признается, кто бы это мог быть?

Куявский вскинул голову, посмотрел на меня и заколебался.

— Если ты что-то знаешь, говори! — велела Мария. — Никто из нас не расскажет, что это ты сказал. Этот малец, — она кивнула на Янчака, — и так с тобой в одной лодке плывёт.

— Только один мог быть, — решился Болек. — В нашей конюшне был, полдня ходил тогда сам не свой, под вечер нажрался, как зюзя, а утром работу бросил и к своим подался. Зенек Альбиняк его звали, вроде как из деревни под Гройцем, деревня Счастье называлась, это я знаю, потому что ему, случалось, кричали: «Эй, ты, несчастье!» Если кто, так только он, он один сбежал вот так, ни с того ни с сего.

— И что, нельзя было все это сразу ментам рассказать? — с упрёком сказал Вальдемар.

— И улечься на три метра под землю рядом с Дерчиком? — рявкнул Куявский. — И сейчас я не болтал бы, но надоело! Шутки шутками, преувеличивает пусть лупа, но мы себя в компост превращать не дадим! Теперь не иначе как только прижать за горло эту сволочь, и пусть от нас отстанет! Это такая высокопоставленная скотина, что он многое может, а в лицо, насколько я знаю, ни один человек его не знает!

Мы с Марией переглянулись. Василя в лицо знал Метя, о чем он сам не знал. Может быть, завтра что-то откроется.. — Что с ними делать? — заботливо спросил Вальдемар, показывая на Болека и Янчака. — Я же их так не отпущу, потому что, как знать, за мной могли следить на машине…

— Мне домой надо, — заявил Куявский. — Подбрось меня, там уж я как-нибудь справлюсь. А его лучше всего к Еремиашу. Пусть запрет его в ветлечебнице, поспит парень в лошадиной операционной, а завтра его выпустят. С ментами вы, пани Иоанна, сами все устроите? Пусть они как-нибудь так придут, чтобы никто не догадался, кто они есть.

— К Еремиашу! — подхватила я. — Это хорошая идея, даже если кто-нибудь и угадает, что они менты, получится, что пришли к Еремиашу насчёт того антидопинга. А человек будет себе сидеть в углу и никому в глаза не бросится. Пан Вальдек, вы с Еремиашем договоритесь?

— Если уж я туда еду, конечно, договорюсь. Даже подброшу их ещё от дома Еремиаша до ветлечебницы…

* * *

— Этот Горгон, фамилия которого Машкарский, получил такое запрещение ездить, что оно распространяется у него даже на начало следующего сезона, — рапортовала я как положено теперь уже двум слушателям, Янушу и Юзе Вольскому, продолжая свой спокойный вечер. — Он получил девять миллионов, а я этот заезд очень даже помню, я сама этого сопляка караулила, он мне тогда роскошный триплет поломал. Лошадь была в форме, поэтому то, что он ехал в стиле «шаг вперёд — два назад», слишком уж бросалось в глаза. Тогда все посчитали, что комиссия тоже на него ставила и со злости ему отомстила. Для дисквалификации поводов тогда не было, просто запретили ему ездить. Он довольно тихо сидел, пока не истратил все полученные деньги, а как у него все миллионы разошлись, стал плакаться в жилетку каждому, кто попадался ему по дороге. Он в конюшне у Рыбинского, в той самой, что и Бялас. Обида за собственные же грехи в нем давно уже расцвела пышным цветом и, может, плоды принесла, так что он все должен сказать, если ему ещё и почву удобрить.