Бега

Постепенно страсти раскалились. «Прибой» шумел, как настоящий. Бархатной солистке стали подпевать. Две девицы уже танцевали друг с другом и, вскидывая головы, надсадно хохотали в потолок.

В центре пятачка веселился аскетичный брюнет в сандалетах на резиновом ходу. Пел он совершенно вызывающе, а когда танцевал, падал на колено и по-краковски обводил партнершу вокруг себя.

— Давай, Троепанский! — подзуживали из-за стола.

И брюнет дал. Оставив свою даму, он отпрыгнул метра на полтора назад и замельтешил в чечетке, грохоча подошвами, как трактор.

— Такой танец лучше плясать в валенках, — заметил Бурчалкин. — Оно как-то пластичнее.

— Он перегрелся или объелся орехами, — определила Карина. — С Маргошей было то же самое в Республике пальм.

— О нет, Кариночка, товарищ абсолютно здоров, не пьян, а просто раскован, то есть не боится утратить авторитет. При сослуживцах он бы эдакое болеро не позволил. Но сейчас ему не грозят пересуды. Он живет от вольного впрок. А что делать? Впереди у него, может быть, одиннадцать месяцев канцелярской отсидки, да еще жена, которая всегда права.

— Он, наверное, полярник, — внезапно предположила Карина. — Один мой знакомый по одиннадцать месяцев на льдине сидит, а как вернется, так от радости в мух шампанским стреляет. Наведет пробкой, бац — и готово!

— Наследник Робин Гуда, — определил Стасик. — Впрочем, я его понимаю: на полюсе мухи — редкость.

— Ты думаешь?

— Точно знаю. С живностью там дефицит.

— Вот оно что. То-то я шапку не могу достать. Там, наверно, и нерпа перевелась от бензина. Правда, меня познакомили с одним человеком, так он обещал. Говорят, он все может, даже в столицу из Сызрани прописать. Он консультантом по быту работает…

В ресторане начали гасить огни. Оркестранты облегченно заиграли «Доброй вам ночи». Стасик рассчитался с официантом и сказал Карине:

— Зайдем на минуту в гостиницу.

— В такой час? Не надо: сейчас больше одиннадцати.

— Ничего страшного, мне только узнать, не приехали ли знакомые с Ялтинской студии.

— Нет, нет. Только не сегодня!..

«Ага, вон оно как! — подумал Бурчалкин. — Медлить тут нельзя». И сказал:

— Хорошо, я не настаиваю.

Они вышли на проспект Айвазовского. В небе фонарем висела луна. Море дышало ровно и лениво. Стасик обнял любимую за плечи и, плохо владея собой, сказал:

— В такую ночь хочется украсть где-нибудь арфу и до рассвета играть на пирсе.

— А ты умеешь? — сказала Карина уважительно.

«О, черт, с ней надо попроще!» — решился Стасик.

Они неслышно пересекли мощенный плиткой хозяйкин двор, пробрались в виноградную беседку и присели на скамью, упиравшуюся в забор. Карина сняла туфли и стала вытряхивать из них песок.

— Карина, — сказал Стасик, изготовившись для поцелуя, — я художник, и все прекрасное пробуждает во мне…

— Нет, нет, только не сего…

Ей так и не удалось договорить.

С моря набегал игривый бриз. Теплая южная ночь баюкала Крымский полуостров.

Глава XII

Никакой личной жизни

Объяснения с Кариной в виноградной беседке затянулись до первых петухов, после чего Стасик заснул, как убитый.

— Преступление! — воскликнул он, пробудившись и замечая, что солнце почти в зените. — Я

пью волшебный яд желаний, а работа-то стоит!

Он ринулся в гостиницу, но группа «Держись, геолог» уже выехала на естественную натуру.

Море ласково пенилось у кромки «голенища», обдавая солеными брызгами цесарку, значившуюся по ведомости глухарем. Солнце, оно же «Рампа Земли», щедро освещало рабочий квадрат, огороженный с суши пеньковыми канатами. Съемочный ринг обступили в несколько рядов праздные курортники, а за порядком присматривали дружинники в парусиновых клешах и с выгоревшими повязками на обнаженных руках. Их вожак с поредевшим в боях, но еще могучим ржаным чубом грыз янтарный кукурузный початок и томился в ожидании мелких нарушений.

Молодые люди, и особенно волейболисты, без стыда подтрунивали над злым, укутанным в меха Сергуниным. Девушки относились к съемкам куда серьезнее. Они незаметно, как им казалось, поправляли прически и зовуще косились на крепкую эвкалиптовую лысину Тимура Артуровича. Загоравшая за канатом без отрыва от производства Маньяковская приводила их в хищное недоумение: они были куда интереснее, типичнее, моложе!

Рядом с томной от жары Маньяковской прели в ношеных ватниках Максим Клавдии и Гера Лаптев. Им было не до девушек. Сблизившись головами, они скрытно переговаривались над обрывком газетного листа со статьей Сипуна о скульпторе Потанине.

— Промедление недопустимо, вот свидетельство, — убеждал Клавдии сквозь зубы. — Жертва ферзем и партия — наша! Сейчас или никогда…

— Ну почему непременно сейчас? — отвечал на это Гера, обмахиваясь расстегнутыми полами ватника, одетого на голое тело. — Сдам сопромат и потом хоть в петлю, а сейчас…

— Разуй глаза, читай — «обратить особое внимание частных лиц и организаций…» Особо-е. Черным по белому написано и подчеркнуто: «„Трезубец“ нельзя обойти молчанием».

— Трезубец оно, конечно, неплохо, — промямлил Лаптев. — Но там еще и про «трясину» сказано…