Беглец из рая

– Да ну?! – Зулус захихикал, что так не вязалось с его выразительным жестким лицом, и погрозил пальцем. – Так уж ни копья?

– Ей-богу! – Я чиркнул ребром ладони по шее, как кинжалом. – Потому что дурак был...

– А-а? – Зулус с облегчением и вместе с тем с некоторым разочарованием вздохнул, непонятное легко прояснилось: с дурака какой спрос. Он обвел меня взглядом, будто снимал мерку для гроба. – Чтобы с горы да без саней? Не слыхал... Там же вор на воре... Святой, что ли?

– Не веришь?

– Как поверить-то, как? Не хочешь, Паша, так навалят силою, чтобы замазать, запачкать. Ослушаешься – в смолу окунут, в перьях изваляют, на весь белый свет ославят. Сучьи законы волчьей стаи... Мозги мне компостируешь. А у самого капуста в банке на черный день. В Израиле иль в долбанном Тики-таки... И неуж – ни шерстинки от скотинки?

Нет, Зулус мне не верил. Власть в представлении простонародья была мамаевой ордой, что захватила Кремль, а я тем баскаком, что собирал дани. Раз был наверху, хоть и мелкой сошкою, то уже и не отмыться вовеки.

– Ни шерстинки...

Не хотел я объясняться, но душа приневолила и этот неверующий острый взгляд Зулуса, которым он обшаривал меня, будто отыскивал потайной карман.

– И ни травинки... Меня случайным вихрем подняло в верхи, будто клок сена. Думал, там небо близко, солнце, там чистый вольный ветер... А оказалась – свалка... Мне, Федор Иванович, не надо такой свободы, при которой жируют лишь клопы, пауки и вампиры. Мне ничего от них не надо. Ни гроша, ни цента. Когда я тянул Ельцина, то не думал, что он так глубоко испорчен, что все внутри у него заржавело, все замки испорчены, а ключи выкинуты. Он – бессовестный человек, и этим все сказано... Он с Горбачевым пустили страну по ветру...

Я выкрикнул признание, как агитку. Зулус поскучнел, его лицо перекосилось, будто из помойки нанесло в лицо. Он, наверное, столько наслушался подобного за последние десять лет, что его чуть не стошнило.

– Ну и дурак ты, Паша. Тебе выпал лотерейный билет, а ты пустил его на растопку. Вот такие все мы русские: иль дураки, иль сволочи; сам не ам – и вам не дам; ни себе – ни собаке... Прости, Павел Петрович, но жить надо просто и тупо, как скважина. А я было тебя зауважал. Пришел ко мне человек и прямо в лицо сказал: «Я тебя убил...» Тебе Бог шанс дал, а ты разбазарил. Ведь скольких русских простаков мог наверх затащить. Кирпичик по кирпичику – и стена...

Я молчал, присев в прихожей на стопу старых журналов, приготовленных в утиль. В них тоже скопилось много мудрых мыслей, печалей, жалоб и советов, но все они сейчас годились лишь для стула под подушки.

Горько отзывалась моя душа на сетования Зулуса. Горько, ибо он проходил мимо моих истин, полагая их за мусор. Я, русский человек, оставался в одиночестве.

* * *

В сочельник был на утреннице. Против воли любовался батюшкой, его здоровым тугим лицом, удивительно белым, сдобным, без всяких намеков на пережитые испытания в долгий пост, с черными шелковистыми бровями, похожими на соболей, улыбчивыми серо-зелеными глазами. С открытой душою я слушал рокочущие стихиры, выпетые бархатным голосом, и совершенно забывал, что когда-то вместе учились в университете, сдавали истмат, диамат и основы научного коммунизма. В молодости отец Анатолий был тонок, как лоза, нетороплив в мыслях, неярок в суждениях, как-то незаметен и оживлялся лишь в те дни, когда возвращался с охоты откуда-то из ярославских лесов, и с той мечтательной блуждающей улыбкой на лице жил еще с неделю, пока все дневные заботы не истирали с обличья следы короткого счастья. Даже не верилось, глядя на него, что этот узколицый кроткий паренек еще на днях ночевал у костра в темном глухом суземке, подложив под бок старенькую фуфайку, а после, на утренней заре, скрадывал на токовище глухаря и пил прямо из бутылки, празднуя удачный выстрел. Теперь он был дебел, велеречив, имел на Ленинским проспекте приличную квартиру, пышную попадью, пятерых отпрысков и ездил на «мерсе».