Беглец из рая

– И ты, сынок, хочешь меня туда засунуть, в чужую ямку? Я всю жизнь колготилась без ума, тебя ростила на последние копейки, счастья не видела, и в могилке, значит, покоя не найти?.. У меня в Мурманском брат Антон умер, давно еще, я его шибко любила. Я ему-то и говорю у могилки: встань, милый братец, я заместо тебя лягу. А он не встал… Вот с ним бы рядом я легла. Совет бы нас взял. При жизни не могла толком поговорить, дак там бы наговорились всласть… Никто не помешает… – Марьюшка пожевала тонкими губами, взгляд ее остекленел, как бы пронизал меня насквозь.

В такие минуты, как мне казалось, мать почти ненавидит меня, считает ненужной помехою в жизни и сплошной заковыкой, от которой и пошли все неудачи; взгромоздился на ее худенькую шею хомутом, сдавил горло и до сей поры не отпускаю, не даю дышать, неволю и в малом, не даю жить по своему уму. Вырастила каторгу на свою голову… Так, наверное, думает старенькая, упирая взгляд мимо меня, как вилы, знать, боится пронзить насквозь… И по-своему права Марьюшка… Москва заманила к себе, обещая земного рая, все силы выпила, завлекла в болотину да и оставила одного, де, выбирайся на кочку, если сил хватит, ибо от тебя нынче проку никакого, лишь мутишь воду, дуришь голову народу, упираешься сам против и других спихиваешь с верной дороги… Хотя со стороны то и дело подталкивают намеком и посулами: де, помирися, сердешный, с властью, подверстайся к ней, хотя бы одним боком, подольстись, и она сыщет для тебя теплого места, где не так поддувают под подушки черные, немилостивые ветры.

Охромели мы нынче во всеобщей говорильне, и нас постоянно заваливает на какой-то бок: то беспочвенная радость от перемен распирает нас, то грусть по минувшему, где многое оставлено позади, а для нашего поколения – почти все, ибо если на что-то надеялись, если что-то и плановали, если чем и гордились, то все осталось в прежней жизни, которую уже не повторить. И понимаем, что на прежний берег не вернуться, что он исчез в мареве, как призрак, что лишь миражи еще тревожат нас, но мы-то – прежние, прежние дрожжи в нас и мучица старой выделки, и выбраживали мы на печи в духмяном тепле, которая уже развалилась, и выпекались в жару на поду, который, увы, давно остыл… Но поплакаться, но потомиться в словесном зыбучем плывуне, погрязнуть в нем по самое горло – хлебом нас не корми, так себя заведем, так разбередим нервы, столько пылу потратим, что, кажется, подключи машину немыслимыми проводами, – пойдет она самокатом… И каждый разговор – с необъяснимым напряжением сердца, порою на вздерге, на истерике, и если кто не согласен, то самого худого мысленно пожелаешь ему, посчитав за кровного врага, а порою и выкастишь до седьмого колена лишь за то, что имеет иное мнение…

Вот и с матерью сцепились, вроде по пустякам, а внутри уже напряглось все и кипит, и муть кидается в голову. Словно гражданская война завелась на кухне. И ладно бы только у нас, где ученый человек хозяинует, а где взялся за плановое устройство быта ученый человек, там непременно все в распыл пойдет, в сумятицу и спор; так ведь по всей России завелась такая болезнь – «неспустиха»; гнем друг друга в свою сторону, на излом, пытаемся болью научить…

Был я в больнице прошлой зимой с вулканом на лице, то бишь чирием; и вот врачиха ковыряется в гнойной язве пинцетом, у меня слезы из глаз ручьем, я невольно голову отдергиваю. А она рычит грубо: «И чего вы дергаетесь?..» – «Так ведь больно». – «Терпите. Вы куда пришли? Вы пришли в больницу… А больница от слова “больно”». – «А я думал, что больница – это “боль ниц”, место, где уменьшают боль». Врачиха посмотрела на меня, как на свихнувшегося, словно бы мои слова не дошли до ее ума, но рука неожиданно помягчела, и взор потерял сталистый блеск…

Хорошо, в коридоре загалдели, поднялся неожиданный шум: слова, отскакивая от стен, теряли всякий смысл, походили на спористую барабанную дробь. Потом раздался протягливый стон, словно кому-то вспороли горло. Я невольно оборвал бездельный спор с Марьюшкой, который мог бы тянуться бесконечно, ибо язык наш без костей и устали не знает, и выглянул из квартиры, придерживая рукою цепочку на всякий случай, чтобы вовремя спрятаться за стальную дверь. Новое время – новые нравы. Прежде жили без замков, пели песни и ходили по гостям, пили бражку и заедали картофельными шаньгами, нынче же все ушли в глухую оборону, словно бы спрятались в бронированные сейфы, по гостям не ходят и не зовут к себе, ибо у бедных нет денег, а богатые жмут в горсти каждую копейку, скапливая на черный день для своих чад. Бедные обычно живут одним днем и порою достигают глубокой старости, это Бог пасет их за земные страсти. Богатые планируют будущее, но судьбу не удержишь за порогом стражею и заслонами, она подстерегает, когда ты в довольстве и в благорастворении духа.