Беглец из рая

…Сообщили по ящику всеведущие и всезрячие, что отыскался тайный труд того самого физика Ньютона, над которым гениальный англичанин корпел пятьдесят лет Однажды яблоко упало ученому мужу на голову, и под теменным сводом заныло, потом и мозги стали набухать и превращаться в разварную лапшу, и от той тягучей хвори Ньютон вдруг глубоко задумался о смерти и о конце света и над этой мыслью просидел всю оставшуюся великую жизнь. Потом, как водится, ученый скончался, никому не поведав о своем открытии, и долгие века фолиант, писанный рукою Ньютона, обреченно скитался по миру, и вот это завещание-остережение наконец, когда пришло время, сыскалось в Иерусалиме, недалеко от стены плача, под древним красным камнем, и ученый молодой еврей (его фамилию не называли, но показали лишь еломку и длинные завитые пейсы) расшифровал манускрипт. Оказалось, что Ньютон предсказал конец света в пятьдесят шестом году третьего тысячелетия…

Рыжеватый диктор с мертвенно-бледным шадроватым лицом известил о гибели мира с таким равнодушным видом, будто речь шла о голубом певце Маневиче, у которого после пересадки природного органа вылезли всюду крашенные перекисью водорода волосы. И ведь ни капли смущения иль оторопи, иль недоумения в растерянном взоре: де, вранье все, не верьте словам моим, не я говорю, но палач, что стоит возле с пистолетом у моего виска; милые мои, не пугайтесь вздору, неведомо нам знать о последних днях. «Сволочь и негодяй!» – возмущенно сказал я диктору и убрал звук; телевизор я с некоторых пор не выключал, тени от экрана блуждали по квартире, и казалось во тьме, что меня окружает полоротая, бесцветная, вытертая, как кошачий воротник, разбухшая московская толпа. Я машинально подвел итоги… Оказалось, что в пятьдесят шестом году мне не живать, даже все воспоминания сотрутся о Павле Петровиче Хромушине, и потому весть о конце света отскользнула от сердца, не потревожив. Но каково же молодым, кто еще считает себя бессмертным?.. – подумалось жалостливо. – С каким чувством безнадежности коротать им отпущенные годы? И я добавил, обращаясь сразу ко всем герметикам мира, явно замышляющим недоброе: «Мерзкие, шелудивые шалунишки! И почему вам не живется? Зачем вы травите народ и не даете ему наслаждаться дарованными Господом летами, но хотите обрезать их и утащить с собою в ад?»

Да потому и не живется им, «вечным мстителям», мирно, что даже в аду хочется «отблагодарения за древние унижения», чтобы прогнать толпы овн сквозь горючие теснины, наслаждаясь стенаниями несчастных. Они уверены, что и там, во владениях сатаны, у них будут бичи вместо награбленных земных сокровищ, чтобы истязать подневольных, икокоты, чтобы тащить грешных в огонь, черпалки и мешалки для смолы, крючья и клещи, стальные воротники и кляпцы…

Второй раз за сто лет власть в России взяли мстительные подпольщики; но если в семнадцатом они сулили рай на земле для униженных и оскорбленных, то нынче, завладев всем, даже воздухом и водою, отняв последнее у бедняков, обещают всем близкий ад и конец света.

…Глядя на труды Катузова, я вдруг подумал, что и Татьяна Кутюрье куда-то подевалась, словно бы она была обязана суетиться возле… Может, инвалидный стул и выставлен для нее, чтобы подгадала светопреставление, когда весь мир вдруг озарится прощальной зарею и погрузится во мрак. Это же редкостная картина. Вынесет Катузов свою барышню, больную трясуницей, на руках, натуго приторочит ремнями, чтобы не свалилась в пропасть, и скажет: вот и сиди, суровая подруга, жди последних дней, пой псалмы. Да, но Кутюрье, слава богу, еще на своих двоих, и не просто ходит, как на пуантах, но чуть ли не летает, едва касаясь земли…

Хоть и не слыхал я, как поет Татьяна, и никогда не видал ее на балконе, но думается, что голос у женщины тенористый, рассыпчатый и должен легко брать верхи. Показала ли она письмо любовницы Катузову, пригрозила ли мужу разводом или со своими страхами и укоризнами спряталась в раковину, замкнулась в себе, чтобы напрасно не усложнять жизнь? Пусть идет все своим чередом…

Так поступает умная, рассудительная женщина, терпеливо дожидаясь своего часа, а он неотвратимо пробьет. Но если муж мастерит на балконе сидюльку жене, значит, нет меж ними того крайнего раздора, когда посуду вдребезги о пол, а шифоньер под топор.