Беглец из рая

Я еще не живал в подобном состоянии, но бесцельно переводя взгляд по своей неприбранной избе, уже странным образом примерял личину бездельника, как старинный выцветший макинтош. Какая-то усыпляющая леность овладевала мною, и потерялся всякий смысл жизни… Куда-то надо идти, что-то делать. Зачем? Кому нужно?.. Был вот Левонтьич, и не стало его, и уже никогда не пройдет мимо избы, высоко задрав ярко-красный, как победное знамя, нос. Прах с ним, со всеми бренными заботами! И да здравствует праздность! Лягу сейчас на диван и так, в недвижимости, окоченею, мумифицируюсь, превращусь в нетленные мощи… Тьфу! И что за бред приплетется в голову? Мне вдруг показалось, что я в Жабках уже вечность, все здесь безрадостно, изрядно поднадоело мне, истолклось в муку, и пора скорее возвращаться в город…

Белая козочка, как привидение, появилась в моем саду, ловко пристроилась к яблоне. «Кышь, кышь, тварюга!» – неистово завопил я, распахивая окно. Встряхнув монгольской бородою, коза равнодушно посмотрела на меня наглым лазоревым глазом и, обнажая розовые десны, лихо потянула с яблони длинный лафтак кожи. И праздная жизнь моя оборвалась, едва начавшись; повседневные заботы, как стая бродячих собак, сейчас непременно вцепятся в меня и давай терзать за ляжки, только успевай отмахиваться…

Я выскочил из дому с возмущенным сердцем и кинулся на козу с дрекольем, вредная же тварь уставила на меня лицо восточной красавицы, нисколько не боясь меня. Из жадной пасти свисала на грудь яблоневая шкуренка, розоватая с исподу.

«Сейчас рога-то уж пообломаю!» – задыхаясь, пообещал я, – Промеж-то глаз наугощаю дубьем. Что, в суп захотела, старая вонючка?»

Животинка выставила навстречу упрямый лоб, лениво переваливая челюсти. Тут с крыльца раздался хриплый бас соседки:

– Зинка, свинья этакая! А ну подо, до дому…

Коза заверещала и встала пред яблоней на дыбки.

Подбежал Артём, схватил скотинешку за рога и поволок на свой двор; животинка, отчаянно упираясь копытцами, волочилась по земле всем упрямым туловом, словно бы ее, уже обреченную, приговорили под нож. Артём подтащил козу к хлеву и беспощадно пнул ее под задние стегна.

– Чего пинаессе-то! – завопила мать. – Я тебе ужо попинаю. Свою заводи, тогда и пинай.

– Молчи, дура, – огрызнулся Гаврош. – Завтра же пущу на шашлык. Мясо-то, конечно, вонькое. Но сутки в молоке подержать, а после – в уксус, так бабий дух отобьет. Я, конечно, не пробовал… Ну как, сообразим, Павел Петрович?

Я пожал плечами.

– И, эх, синепупый, – одернула с крыльца Анна, неожиданно сменив тон. – Дьяволина худая, откуда ты молока-то надоишь? Сам засох, и на деревне ни одной коровенки… Артём, Артём, голова ломтём, – вздохнула старуха, отчего-то пристально глядя на меня, словно бы не узнавая, что за человека принесла нелегкая на их усадьбу.

– Это уже не твое дело, мать. Молоко – ерунда, стоит захотеть. У меня все схвачено. В лесу от дикой свинки надою… Позвоню, на вертолете из Москвы доставят лучшим образом. У меня полковники да генералы под рукою… Ты лучше самовар нам наставь. Мужик с дороги, он устал и чаю хочет… Пашка, как там Москва?

Я неопределенно пожал плечами. Москва затаилась меж семи холмов, как курица на золотых яйцах, и не было ей никакого дела до своего забытого народа. Но на всякие яйца найдется свой изголодавшийся Змей Горыныч, и тогда, быть может, в последние минуты русская столица, пред тем, как провалиться в тартарары, вспомнит о своих затурканных кормильцах.

– Не слыхал?.. Говорят, у вас одна баба родила змея-абрамыча.

– Нет, не слыхал. Абрамычей много, но они наползли со стороны на денежный запах.

– Значит, про чеченку шла речь. Чеченцы – хорошие ребята, дают нашим раздолбаям прикурить. С волками разговор короткий, а с этими нянькаются… Вот и пусть хлебают юшку. Надо туда Жирика с братвой заслать, он всех поставит по струнке.

Еще к рюмке не приложился Гаврош, а уже скинулся на политику; наверное, старые дрожжи давали себя знать. Я неожиданно засмеялся, стукнул Гавроша по костистому плечу, отбил руку. Нет, не нажил мужик за долгую зиму мясов, но оделся в железную шкуру. Тело у егеря было молочно-белое, а шея темная, изветренная, будто крытая охряной краской, и кисти рук точно в коричневых лайковых перчатках, потрескавшихся на сгибах.

– Меня с налету не тронь, ушибешься… Давай, потягаемся на пальцах?

– На бутылек?..

– На шалабан… Помнишь, как у Пушкина?.. В избу однажды залез бес, а я этого беса щелчком послал до небес… Думаешь, я тупенький? Я и вам, москвичам, дам фору.

Меня озадачило, что Гаврош не вспоминает про гостинец; зашился что ли? иль закодировался? иль взял власть над своей слабостью? Ведь по всякому судьба играет с человеком. Пил-пил мертвецкую, а однажды вдруг надоело, отвратило, откинуло; взглянул на свою жизнь со стороны, ужаснулся ее никчемности и заорал на весь белый свет: брат-цы-ы мои милые, не хочу более так жить!..

– Не пьешь, что ли? Завязал?..

– Ага… Никто не подносит, дак…