Беглецы

Я старался уловить их настроение, поймать миг хотя бы случайного интереса — не восхищения, нет! — просто интереса к тем картинам природы, что открываются здесь, в тайге Енисейского Кряжа за каждым поворотом тропы, за каждым деревом… К картинам их нового дома, врачующим и умиротворяющим даже самую истерзанную, самую наглухо захлопнувшуюся: душу человеческую… Не улавливал…

Не улавливал — не мог уловить, потому как совсем иные мысли–чудища копились у этих несчастных; совсем о другом, совсем о другом думали они, враз — и снова, как в начале войны, потерявшие все на свете, но не в войну, с ее мгновенным развалом устоявшейся жизни, а в самое что ни на есть мирное время!, будь оно трижды проклято! И теперь не по собственной ли воле /?/ пришедшие сюда в немыслимо чужую глушь — в снежную морозную тюрьму, из которой, быть может, один выход — в те… мифические бараки без торцовых стен в амурском устье, на казнь…

Тот самый случай, когда «святая наивность» лепит из тебя самого безжалостного палача.

…Oтто Юлиусович отвел лошадей с кошевками на конный двор и сразу вернулся. К вечерним сумеркам в кругом укрытом теперь старом зимовьи затопили печки из тех же соляровых бочек. Сразу стало тепло. Но в этой части прибывших были обмороженные. Когда совсем стемнело на больших одноконных розвальнях подъехали Леонард и Нина. За две ездки они отправили шесть больших семей в дом Акцыновых. Но и дом был большим. Туда попали Ольга Евгеньевна Кричевская с четырьмя внучками и стариками Цигельманами /врачами пенсионерами/ и отцом ее мужа Бориса, моего коллеги — военного строителя, тоже оставшегося в своей части. Оказались у Акцыновых и Шур Юлия Моисеевна с тремя своими внуками — мальчиком лет восьми и девочками–близнецами четырнадцати лет. Разместились и Женя Хаютина, химик войсковой части, с очень больным мальчиком. У него была врожденная почечная недостаточность. Но дружившие с Женей Цигельманы всегда помогали им в трудные времена. Как я узнал, Цигельманы пустились в свой тяжкий путь /им обоим было далеко за семьдесят/, чтобы быть рядом с Хаютиными, — с Ромиком.

Дом Акцыновых, правду сказать, изначально жилым не был. А была старая–престарая баня, давно брошенная и потому порядком разрушенная. Стояла она почти у самого края удерейского обрыва — на самом речном яру. Река летом открыто, а зимою тайно, подо льдом, подмывала и подмывала берег под банею, слизывала–сгладывала его помаленьку. К тому времени, когда Акцыновы оставили Центральный и перевелись–переехали в Мотыгино к Ангаре, Удерей сжевал все–таки последние дециметры берега у бани, и в один прекрасный день она, уже пустая и бездыханная, обрушилась, наконец, в желтые воды «районной» речки.

А тогда? Огромное, метров в сотню квадратов помещение было Аркадием и Людмилой Акцыновыми быстро отремонтировано, приведено… пусть в полужилое состояние. Чтобы как–то начать в нем жить и перезимовать в холодные десять месяцев, они сперва выгородили горницу, где спали и ели, и где с ними жили их дочь и сын. Потом отгородили мастерскую–студию, где поставили свободно два огромных мольберта…

Ко времени начала нашей одиссеи с беглецами вся оставшаяся часть бани тоже была утеплена — но теперь уже с помощью всех нас — искренних ценителей таланта этих двух удивительных художников. Наконец, мы сложили новую печь и устроили двойные, на лагерный манер нары, где всегда места были заняты многочисленными гостями, не дававшими теперь покоя очень добрым хозяевам. Гости нары приняли — им всем не один год пришлось ночевать на этом самом известном в России снаряде для спанья и бесед под гитару.

Как же пригодились эти нары теперь, когда в отсутствие хозяев гостей разместили в теплом акцыновском доме!

* * *