Читаем Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи полностью

Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Сергей Сергеевич Юрьенен , Сергей Юрьенен

Он взял бокал, Алексей поднял свой:

— За это?

— Надеюсь, навсегда, — ответил Люсьен. — С ней я ещё не говорил. Только с твоей Констанс. Она у нас, а дети во дворе. Там горе, — не скрывал он счастья. — Хоронят хомяка. С процессией, с крестом… По-христиански, знаешь? Пусть…

— Разве у вас хомяк?

— А ты забыл? Гастоном звали…

По Европейской магистрали номер 2 до столицы было рукой подать, и в этот послеполуденный зной они не спешили покидать столицу славной Шампани, тем более что через площадь прямо на них собор лил дивный синий свет.

19.

В августе Констанс с Анастасией уехали в Испанию.

Париж был пуст, только на пляс Пигаль в разноцветном свете неона кипел туристический водоворот.

За соседним столиком американки в белых тишотках пили пиво, одновременно занимаясь интеллектуальной деятельностью: одна писала что-то на жёлтой почтовой бумаге, другая на белой нелинованной рисовала нечто, что показалось ему Царь-пушкой, но оказалось древнегреческим монументом в честь Дионисия, американки его видели в Делосе — взведённый в небо фаллос, от которого то немногое, что сохранилось до наших дней, выглядело всё равно внушительно.

Разговор был недолгим:

«Your place, our place?»[94]

Они засмеялись, когда он вступил в говно собачье.

Place их был на рю де Мартир[95].

После душа американки переоделись в кимоно. Он начал с одной, другая присоединилась, но затем отпала и, закинув руки за голову, созерцала их, а свет нельзя было назвать интимным, потом вдруг стала истерически рыдать в подушку, и он на кухне у холодильника пил пиво, пока первая гладила её по спине, но вторая вырвалась, и всё время, пока они с первой продолжали, двойным весом навалясь на край тахты, яростно выстукивала на машинке в смежной комнате, иногда входя то за бумагой, то за белой жидкостью для правок, а потом вдруг объявила, что такси внизу.

«Oh, damn»[96], — ругнулась первая, поскольку, несмотря на все его усилия, пароксизма пока ещё не достигла. Кимоно слетело на паркет. Ай эм соу сори, сказал он. «Itʼs OK», — ответила она из душа, объясняя, что, согласно своему врачу, начнёт кончать не раньше, чем через три года интенсивной разработки, и с криком: «Have fan, you guys»[97]

загремела по ступенькам вниз со своим чемоданом из цельного дюралюминия трансатлантическим.

Та, которая осталась, натянула длинные шерстяные носки и снова села за портативную машинку. «Donʼt be upset»[98], — и объяснила, что с мужчинами оргазмов у подруги ещё не было. Абсолютно пустой и голый, он сидел рядом, пока она дописывала письмо своему психоаналитику в Нью-Йорк.

Заклеив авиаконверт, американка нашла ему для утреннего джогинга пару драных кед, оставшихся от старшего брата: в них Алексей от неё и сбежал…

Письмо он бросил по пути.

20.

— Пошлый тип, — говорила Бернадетт во время обеда, — вкуса, ну никакого! Я в этом отдала себе отчет, взяв в руки его галстук, да, он забыл в шкафу, а номер был ужасный, причём, снимал он галстук через голову, ты понимаешь, не развязывая узел, такой широкий и короткий, а сам галстук даже не шёлковый, хотя в Италии мог бы себе позволить. Бедный, жадный и преданный своей мамуле. Ничего удивительного, что предпочитает он большие груди. Моими остался недоволен. Конечно, прямо не сказал, иначе получил бы в глаз! но выражал всем видом. По-твоему, не груди? По-моему, они на уровне.

— Вполне.

Соседи на них смотрели. Час обеденный, и кафе на рю Ришелье было переполненно. Они допивали графин rose[99] — завершая свидание, состоявшееся по её инициативе: конфиденциальное.

Он разлил остатки.

— Уф-ф! Хорошо, не забеременела. Я бы чего-нибудь выпила с кофе давай?

И сама заказала.

— Вот так, — сказала, выпив залпом арманьяк. — Это что касается Триеста. А говоря про нас с тобой…

Он дал ей прикурить и, утешая, накрыл ладонью её руку, которую она вырвала, и всё кафе опять взглянуло в их сторону.

— Но я хочу! ты понимаешь? — Осознав истеричность выкрика, она улыбнулась, как застенчивая девочка, но упрямо повторила — на полтона ниже. — Хочу ебаться.

Под его нехорошим взглядом парижане отворачивались, успев ему выразить своими умными глазами усмешливое неодобрение — как если бы он на глазах у всех встал поперек потока. Заведомо бессильный перед напором тридцатилетней парижанки с лихорадочными пятнами на скулах.

— Понимаю, но…

Она прервала паузу:

— Но он твой друг?

Он имел в виду не это, но не успел в уме построить фразу. Теперь же ничего не оставалось, как только подтвердить кивком. Померкнув, она усмехнулась и отбросила салфетку.

Поднялась и вышла.