Бегущая строка памяти

Театр - это тайна, иллюзия, которую хочется вечно разгадывать публике, но эту тайну надо и создавать. Если тайна разгадана или если эту иллюзию никто не создавал - публика в театр не пойдет. Вспомните: раньше, когда сцена была закрыта занавесом, жизнь закулисная, актерская манила, каза

485

лась тайной. Постепенно это стало разбалтываться, всякими интервью - в частности. Публика стала считать: там все то же самое, что и у нее. Никаких секретов. Совершенно забывают, что сама эта профессия - уже тайна.

Если проследить по истории, пик театра всегда совпадает с пиком общества. Общества как коллектива, товарищества, соборности. Но постепенно мы стали "индивидуализироваться". Сейчас этот процесс, по сути, завершился. От коллективного мышления, бараньего, стадного, человек отходит. И потому театр как выразитель коллективного мышления человека перестает интересовать. Ему нужен другой театр, который давно уже должен был у нас родиться, - театр духа, театр монодрамы, проникающий в тайники души. И, кстати, к этому был вполне готов наш русский театр. Но режиссура 60-х годов не упускала своих достижений, не хотела отойти от принципов коллективного, массового театра, массовых зрелищ, политических идей.

Всем надоела формула, что театр живет циклами - это известно уже как трафарет, но тем не менее это так. Как человек: рождение, пик зрелости, умирание. И если театр - живой организм, а не мертвый со своими закостеневшими традициями, он тоже проходит эти циклы. Другое дело, что театр - это еще и птица Феникс, которая умирает и возрождается.

Например, "Таганка".

Середина 60-х годов: игра формы, фронтальные мизансцены, необычные световые решения, отсутствие привычной драматургии, публицистика, эпатаж привычного, кинематографический монтаж сцен и т.д. - то, что коротко называлось "Таганкой", и люди на это шли.

В конце 60-х - начале 70-х, когда общество стало заниматься самоанализом, на первый план вышло слово. То, о чем люди читали в самиздате, о чем гово

486

рили друг другу на кухнях, на "Таганке" звучало вслух со сцены. Ничего особенно нового в этом не было, но слово, произнесенное со сцены, становится общественным явлением. И поэтому "Таганка" как бы приняла эстафету "Нового мира" времен Твардовского, стала общественной трибуной.

Но когда эти слова уже были сказаны, когда они стали третьей и четвертой волной, когда в Москве говорили "ГУМ, ЦУМ и Театр на Таганке" (то есть "достопримечательности для приезжих"), вот тогда, вспомнив слова Гамлета, надо было повернуть "глаза зрачками в душу". Но "Таганка" шла по своей прежней накатанной колее.

Тогда уже возник невидимый снаружи, внутренний конфликт с Любимовым, когда он жаловался на

нас, на актеров...

Внутри уже ощущалось приближение болезни, у которой еще нет диагноза. И разразилась катастрофа. Смерть Высоцкого как бы прорвала эту тайную болезнь, конфликт увиделся воочию. После этого - запреты "Бориса Годунова", "Высоцкого", эмиграция Любимова. И пошли все наши беды.

Приход Анатолия Эфроса - трагическая его ошибка, за которую он расплатился жизнью.

Далее - период смутного времени, приход Губенко.

Возвращение Любимова. Естественная радость и надежда, что он принесет нам то, что он за пять лет взял у Запада, - сценическую западную культуру, западные реакции.

Любимов возобновил (точнее, прошелся рукой мастера) "Бориса Годунова", "Высоцкого", "Живаго" и поставил два новых спектакля "Пир во время чумы" Пушкина и "Самоубийцу" Эрдмана.

И началась другая история "Таганки", которую я уже мало знаю.

487

ИЗ ПИСЬМА К N

... С Любимовым мы встречаемся на гастролях. Возим в основном "Бориса Годунова". Идет этот спектакль хорошо - это неожиданно для западного театра, и, кроме того, люди хотят посмотреть, как играет министр культуры.

Сейчас Любимову предложили интересную работу с нашим театром - в 1992 году на фестивале в Греции поставить "Электру". Юрий Петрович поручил мне выбрать, какую именно "Электру" нам готовить. Я советовалась со специалистами, с Аверинцевым и другими, решили избрать "Электру" Софокла, а перевод - Зелинского. Но ведь Юрий Петрович далеко, его нет в Москве, а кто-то должен "разминать" спектакль, как это было, скажем, с "Борисом Годуновым", который почти до конца готовил перед приездом Любимова Анатолий Васильев.

Но человек все равно живет надеждой, даже при смертельной болезни. И у меня есть надежда на возрождение "Таганки". Слишком много вложено в нее энергии, талантов, человеческих судеб и поисков, разочарований, драм, трагедий, чтобы это просто ушло в песок.

Я смотрю на нашу труппу. Актеры живые, они не удовлетворены, а рядом с неудовлетворенностью собой всегда есть нечто, похожее на идеал, - то, к чему стремишься. А это уже надежда. Ну хотя бы один при

488

мер: гоголевский "Ревизор" с Петренко - Городничим и Золотухиным Хлестаковым - вот уже была бы "Таганка", таганская школа игры на оголенном нерве. И даже неважно, какой именно режиссер поставил бы этот спектакль.